– А история Сент-Джона Уоллеса о вечере прошлого четверга совпадает с вашей? – спросил Пуаро. – Он подтвердит, что вы пробыли в его доме с шести часов вечера почти до десяти?
– Конечно. Это же абсурдно, месье Пуаро. Вы задаете мне вопросы, какие обычно задают убийцам, но я никого не убивала. Кто вам сказал, что эти убийства совершила я?
– Вас видели, когда вы в сильнейшем волнении выбежали из отеля «Блоксхэм» после восьми вечера. На бегу вы уронили два ключа. Вы наклонились, чтобы поднять их, а потом побежали дальше. Свидетель, который вас видел, узнал ваше лицо по снимкам в газетах и понял, что вы – знаменитая художница Нэнси Дьюкейн.
– Это просто невозможно. Ваш свидетель ошибается. Спросите Сент-Джона и Луизу Уоллес.
– Обязательно спрошу, мадам. Bon, теперь я хочу задать вам другой вопрос: вам знакомы инициалы Пи Ай Джей или, может быть, Пи Джей Ай? Возможно, они тоже принадлежат кому-нибудь из Грейт-Холлинга?
Краска отхлынула от лица Нэнси.
– Да, – прошептала она. – Патрик Джеймс Айв. Он был там викарием.
– А! Этот викарий, он, кажется, умер трагической смертью, не так ли? И его жена тоже?
– Да.
– Что с ними случилось?
– Я не буду об этом говорить. Не буду!
– Это чрезвычайно важно. Я должен умолять вас рассказать мне.
– Нет! – воскликнула Нэнси. – У меня не получится, даже если я попытаюсь. Я так давно не говорила об этом, я… – Несколько мгновений она открывала и закрывала рот, не произнося ни слова. Затем ее лицо исказила гримаса боли. – Что произошло с Харриет, Идой и Ричардом? – спросила она наконец. – Как их убили?
– Их отравили.
– О, как это ужасно! Но верно.
– В каком смысле, мадам? Патрик Айв и его жена тоже умерли в результате отравления?
– Я не буду говорить о них, повторяю вам!
– А вы знали в Грейт-Холлинге некую Дженни?
Нэнси тихо вскрикнула и поднесла к горлу ладонь.
– Дженни Хоббс. Мне нечего сказать о ней, совсем нечего! Не спрашивайте меня больше ни о чем! – Она сморгнула слезы. – Почему люди так жестоки, месье Пуаро? Вы знаете ответ на этот вопрос? Нет, не говорите! Давайте поговорим о чем-нибудь другом, о чем-нибудь возвышенном. Об искусстве, например, раз уж мы оба его любим.
Нэнси встала и подошла к большому портрету, висевшему слева от окна. На нем был изображен мужчина с непокорными черными волосами, широким ртом и раздвоенным подбородком. Он улыбался. Так, словно вот-вот рассмеется.
– Мой отец, – сказала Нэнси. – Альбинус Джонсон. Возможно, вы слышали это имя.
– Оно мне знакомо, хотя я не помню, в какой связи, – сказал Пуаро.
– Он умер два года назад. В последний раз я видела его, когда мне было девятнадцать. А сейчас мне сорок два.
– Пожалуйста, примите мои соболезнования.
– Это не я его нарисовала. Я даже не знаю, кто и когда. На картине нет ни даты, ни подписи, так что художник наверняка ничего из себя не представлял – любитель, – но… мой отец на ней улыбается, вот почему эта картина висит у меня на стене. Жаль, что он мало улыбался при жизни… – Нэнси умолкла и повернулась к Пуаро. – Видите? – спросила она. – Сент-Джон Уоллес не прав! Это дело искусства – заменять настоящие, но грустные истории, выдуманными, но счастливыми.
В дверь громко постучали, вошел констебль Стэнли Бир. По тому, как он смотрел только на детектива, избегая взгляда Нэнси Дьюкейн, Пуаро понял – он что-то нашел.
– Я кое-что обнаружил, сэр.
– Что же?
– Два ключа. Они были в кармане пальто, темно-синего, с меховыми манжетами. Горничная сказала, что оно принадлежит миссис Дьюкейн.
– Что за ключи? – спросила Нэнси. – Дайте посмотреть. Я вообще не храню ключи в карманах. Для них в доме есть специальный ящик.
Но Бир на нее даже не взглянул. Вместо этого он подошел к креслу Пуаро, остановился напротив, протянул руку и разжал кулак.
– Что у него там? – нетерпеливо спросила Нэнси.
– Два ключа с гравированными номерами и надписью «Отель «Блоксхэм», – торжественно сказал Пуаро. – Комната 121 и комната 317.
– Эти номера должны для меня что-то значить? – спросила Нэнси.
– Это номера двух из трех комнат, в которых были совершены убийства, мадам: 121 и 317. Свидетель, который видел, как вы выбегали из отеля «Блоксхэм» в вечер убийства, сказал, что вы уронили два ключа с номерами: сто с чем-то и триста с чем-то.
– О, какое необычайное совпадение! О, месье Пуаро! – Нэнси засмеялась. – Вы уверены, что вы и вправду умны? Разве вы не видите, что творится у вас под носом? Может быть, эти огромные усы заслоняют вам обзор? Кто-то решил во что бы то ни стало выставить меня убийцей. Это даже любопытно! Забавно будет узнать, кто именно – конечно, при условии, что меня саму не поволокут раньше на виселицу.
– Кто имел возможность положить эти ключи в карман вашего пальто между вечером четверга и сегодняшним днем? – спросил ее Пуаро.
– Откуда мне знать? Любой, мимо кого мне случилось проходить на улице, мог это сделать. Я часто ношу синее пальто. Знаете, в этом есть легкая иррациональность.
– Пожалуйста, объясните.
На несколько секунд Нэнси погрузилась в задумчивость. Затем, словно вынырнув на поверхность, сказала:
– Любой, кому Харриет, Ида и Ричард не нравились настолько, чтобы он рискнул их убить… почти наверняка должен испытывать симпатию ко мне. И все же именно меня пытаются выставить убийцей.
– Арестовать ее, сэр? – спросил у Пуаро Стэнли Бир. – Взять под стражу?
– Не смешите меня, – отозвалась Нэнси устало. – Я только сказала «меня пытаются выставить убийцей», а вы уже и поверили? Вы кто, полицейский или попугай? Если вам так надо кого-нибудь арестовать, арестуйте вашего свидетеля. Что, если он не только лгун, но и убийца? Об этом вы не подумали? Перейдите лучше через дорогу и послушайте, что вам скажут Сент-Джон и Луиза Уоллес. Другого способа положить конец этой глупости не существует.
Пуаро не без некоторого труда поднялся с кресла; оно было из тех, в которых человеку его роста и комплекции легко утонуть с головой.
– Именно так мы и поступим, – сказал он. Потом, обращаясь к Стэнли Биру, добавил: – Никого пока арестовывать не нужно, констебль. Не думаю, мадам, чтобы вы сохранили эти ключи в том случае, если бы действительно совершили убийства в комнатах 121 и 317 отеля «Блоксхэм». Разве вы не избавились бы от них?
– Конечно. Я избавилась бы от них при первой же возможности, верно?
– А теперь я иду к мистеру и миссис Уоллес.
– Вообще-то, – сказала Нэнси, – они лорд и леди Уоллес. Луизе все равно, а вот Сент-Джон не простит, если вы лишите его титула.
* * *
Совсем скоро Пуаро уже стоял рядом с Луизой Уоллес в ее гостиной, где та, словно завороженная, смотрела на свой портрет работы Нэнси Дьюкейн.
– Разве он не великолепен? – выдохнула она. – Нэнси льстит мне, но это нисколько не оскорбляет. С таким круглым и румяным лицом, как у меня, всегда есть опасность оказаться похожей на жену фермера, но на ее портрете это совсем не так. Конечно, вид у меня тут не изысканный, но вполне милый, как мне кажется. Сент-Джон даже сказал «роскошный» – выражение, которого он никогда не употреблял по отношению ко мне раньше, – но картина навела его на эту мысль. – Она засмеялась. – Разве не прекрасно, что в мире есть такие талантливые люди, как Нэнси?
Но Пуаро не мог сосредоточиться на портрете. Коллега безупречно накрахмаленной Табиты, горничной Нэнси Дьюкейн, юное и неуклюжее создание по имени Доркас, дважды уронила его пальто и один раз – шляпу, на которую ухитрилась к тому же наступить.
При более строгом присмотре дом Уоллесов мог быть весьма уютным, но, как убедился в тот день Пуаро, управление им оставляло желать много лучшего. Все, кроме самой тяжелой мебели, чинно выстроенной вдоль стен, выглядело так, словно огромной силы ураган, ворвавшись внутрь, подхватил предметы, закружил их в своем вихре, а потом внезапно стих, и вещи упали ровно там, где их оставила подъемная сила ветра. Пуаро не переносил беспорядка; он мешал ему думать.
Наконец, подхватив с пола пальто бельгийца и его потоптанную шляпу, Доркас удалилась, оставив детектива и Луизу Уоллес одних. Стэнли Бир заканчивал обыск у Нэнси Дьюкейн, а его светлости не было дома; судя по всему, утром он уехал в свое загородное поместье. Пуаро уже заметил на стенах несколько рам с «сухой травой и белоглазой селедкой и треской», как выразилась Нэнси Дьюкейн, и подумал, что это, должно быть, и есть работы Сент-Джона Уоллеса.
– Извините меня за Доркас, – сказала Луиза. – Она совсем новенькая, к тому же самое беспомощное существо из всех, кому когда-либо доводилось сваливаться нам на голову, но я не признаю поражений. Она у нас только три дня. Немного времени и терпения, и она всему научится. Если бы она еще не тряслась как осиновый лист! Я знаю, почему это с ней случается: она твердит себе, что ни за что не должна уронить пальто и шляпу важного гостя, сама тут же представляет себе, как они падают, – и все немедленно валится у нее из рук. С ума сойти можно!
