— Цикл «Искусство фуги» Баха.
— Трудная вещь? — поинтересовался Аллейн, но ответа ему пришлось ждать довольно долго. Клифф сделал два фальстарта, пытаясь что-то произнести, и лишь потом обрел дар речи.
— Я над ней работал, — наконец выдавил из себя он.
«Интересно, почему он так затруднился с ответом?» — задал себе вопрос Аллейн.
— Наверное, трудно играть на таком разбитом инструменте? Ведь пианино совсем расстроено?
Клифф снова проявил необъяснимое нежелание говорить на эту тему.
— Не такое уж оно плохое, — промямлил он и неожиданно оживился. — У меня есть приятель, который работает в музыкальном магазине в городе. Он мне его настроил, когда приезжал сюда. Оно вполне приличное.
— Но ведь не сравнить с роялем в гостиной?
— Оно совсем неплохое, — упрямо повторил Клифф. — Это хорошая фирма. Раньше оно стояло в доме — до того, как она купила этот «Бекштейн».
— Но вы, наверное, скучали по роялю?
— Надо обходиться тем, что есть.
— Честь дороже рояля? Вы это хотите сказать?
— Что-то в этом роде, — усмехнулся Клифф.
— Послушайте, Клифф. Может быть, вы все-таки расскажете мне, почему поссорились с миссис Рубрик? Не заставляйте меня ходить вокруг да около или нажимать на вас. Конечно, вы можете отмолчаться, как с моими коллегами, но тогда я буду вынужден ограничиться мнением других людей, как это сделали они. Вы знаете, что в полицейском протоколе два листа занимают только слухи и домыслы о ваших отношениях с миссис Рубрик?
— Могу себе представить, — зло бросил Клифф. — Гестаповские методы.
— Вы действительно так считаете? — с мрачной — серьезностью переспросил Аллейн.
Клифф пристально посмотрел на него и покраснел.
— Если вы располагаете временем, я дам вам почитать руководство по полицейскому праву. Вы сразу же почувствуете себя в безопасности. Из этого документа вы узнаете, что я имею право оглашать в суде только письменное показание, подписанное лично вами в присутствии свидетелей. Я вас не прошу этого делать. Все, что мне нужно, — это факты, чтобы я мог решить, имеют ли они отношение к смерти миссис Рубрик.
— Не имеют.
— Вот и отлично. Тогда почему бы вам о них не рассказать?
Клифф наклонился и запустил пальцы в волосы. Аллейн внезапно почувствовал раздражение. «Это реакция немолодого человека», — одернул он себя, заставив вспомнить, что юность скрытна и склонна воспринимать любой пустяк как трагедию. «Они как незрелые фрукты — жесткие и несъедобные. Ведь ему и восемнадцати нет, а я с ним об инструкциях толкую».
Немного смягчившись, он привычно взял себя в руки и приготовился вновь штурмовать эту стену трагического молчания. Но Клифф вдруг поднял голову и просто сказал:
— Я вам все расскажу. Может, мне легче станет. Боюсь, это будет долгая история. Все упирается в нее. Точнее, в ее характер.
VIII. Версия Клиффа Джонса
— Вы не были с ней знакомы. В этом вся загвоздка. Вы просто не знаете, что она за человек, — начал Клифф.
— Я пытаюсь узнать, — коротко ответил Аллейн.
— Да что толку. Я читал про такое, но никогда не думал, что это может случиться со мной, — пока дело не дошло до ссоры. Я ведь был совсем ребенком, когда это началось.
— Да, — произнес Аллейн, приготовившись слушать.
Клифф повернул ступню и посмотрел на свою подошву. При этом он, к удивлению Аллейна, вспыхнул как маков цвет.
— Лучше я сначала объясню, — сказал он наконец. — Я не очень четко себе представляю, что такое эдипов комплекс.
— Боюсь, здесь я вам не помощник. Давайте все по порядку, а с психоанализом разберемся позже.
— Ладно. Она обратила на меня внимание, когда я был еще мальчишкой и ходил в школу на равнине. — Клифф кивнул в сторону плато. — Ей сказали, что я люблю музыку и все такое. Сначала я ее боялся. Может, вы считаете, что в этой стране нет классового неравенства? Еще как есть, будьте уверены. Жена землевладельца вдруг заинтересовалась сыном управляющего, который на них работает. Сыном работяги. В общем, до меня снизошли. Поначалу меня забавляло, как она говорила, но потом я привык, мне даже стало нравиться. Классическое английское произношение. Она выражалась ясно и четко и не боялась говорить, что думала, без всяких там «знаете» и «видите ли» через каждое слово. Когда она привела меня в дом, мне только что исполнилось десять и я не знал, что такое гостиная. Я оказался в огромной белой комнате, где пахло цветами и камином. Она стала играть Шопена. Так себе, но тогда я был в восторге. А потом она предложила сыграть мне. Я не хотел, но она вышла из комнаты, и тогда я осмелился дотронуться до клавишей. Я очень стеснялся, но никто не появлялся, и я стал играть сначала ноты, потом аккорды и даже музыкальные фразы. В гостиную никто не приходил, и я отважился сыграть Шопена. Она появилась не скоро, и мы стали пить чай. Меня угостили имбирным пивом и дали кусочек торта. Вот так это началось.
— В то время вы дружили?
— Да. Тогда я так думал. Можете представить, что для меня значило приходить сюда. Она давала мне книжки, покупала новые пластинки для патефона, а самое главное, здесь было пианино. Она много говорила о музыке, какую-то слащавую фальшивую чушь, но тогда я все принимал за чистую монету. Затем она стала учить меня манерам. Родители сначала противились, но потом угомонились. Мать хвасталась на собраниях Женского института, что миссис Рубрик уделяет мне столько внимания. И даже отец, несмотря на свои взгляды, какое-то время испытывал родительское тщеславие. Они не отдавали себе отчета, что я был очередной игрушкой, которую хотели купить. Отец-то, наверное, понимал, но мать его уговорила.
— А вы как к этому относились?
— Первые годы мне казалось, что в этом доме есть все, о чем только можно мечтать. Я бы с удовольствием здесь поселился. Однако она была очень умна. Через день по часу — чтобы с имбирного пряника не стерлась позолота. Она никогда не заставляла меня заниматься чем-нибудь подолгу. И поэтому мне ничего не надоедало. Теперь я понимаю, какая у нее была выдержка, потому что по натуре она — надсмотрщик над рабами.
Клифф помедлил, вспоминая.
— Господи, каким же кретином я был! — вдруг воскликнул он.
— Почему?
— Подлизывался к ней. Глотал без разбора все ее пошлые рассуждения о посредственной музыке. Рассказывал, какие чувства во мне вызывает Чайковский, и долбил «Элегию» на «Бекштейне», вкладывая всю душу и отчаянно фальшивя. Обманывал ее и самого себя, говоря, что мне не нравится «Серенада ослу».
— И все это в десять лет? — недоверчиво спросил Аллейн.
— С десяти до тринадцати. Я еще писал стихи, все больше про природу и высокие идеалы. «Мы должны быть сильны, дети гор и долин, от небесных вершин до цветущих равнин». Я написал к этому музыку — тра-та-та, тра-та-та — и вручил ей на Рождество вместе с красивой акварелькой и посвящением. Ну разве не идиот?
— Вы просто были типичным вундеркиндом, — примирительно заметил Аллейн. — Когда вам исполнилось тринадцать, вас отправили в закрытую частную школу?
— Да. За ее счет. Я был на седьмом небе от счастья.
— Вам там понравилось?
— Там было неплохо, — к удивлению Аллейна ответил Клифф. — Но саму систему я не одобряю. Образованием должно заниматься государство, а не кучка засушенных неудачников, цель которых поддерживать классовое неравенство. Преподавание там было курам на смех, за исключением одного-двух учителей.
Увидев, что Аллейн удивленно поднял бровь, Клифф покраснел.
— Вы думаете, что я несносный и неблагодарный щенок?
— Я ценю вашу откровенность и стараюсь не забывать о вашем юном возрасте. Но давайте продолжим. Значит, там было не так уж плохо?
— Есть вещи, которые нельзя испортить. Сначала меня задирали, и я чувствовал себя несчастным, даже помышлял о самоубийстве. И все же оказалось, что выдержки мне не занимать, и это меня спасло. Я неплохо выступал на школьных концертах и научился сочинять слегка непристойные куплеты. Меня зауважали. И потом у меня был прекрасный преподаватель музыки. Вот за это я ей очень благодарен. Честно. Он научил меня чувствовать и понимать музыку. И друзья у меня там были. Настоящие. С ними я мог говорить обо всем.
Эта фраза перенесла Аллейна на тридцать лет назад, когда он сидел в холодном кабинете и слушал звон колокольчиков. «Мы тоже в свое время были эгоистами», — подумал он про себя.
— Миссис Рубрик поехала в Англию, когда вы учились в этой школе?
— Да. Тогда-то все и случилось.
— Что именно?
Перед отъездом в Англию Флоренс Рубрик наведалась к юному Клиффу в школу, чтобы обработать его, как она в свое время поступила с Урсулой Харм. Однако ее постигла неудача. В глазах критически настроенного школьника ее поведение выглядело ужасным. Она слишком громко говорила. Совалась, куда только можно. Перезнакомилась со всеми учителями и разговаривала о нем с директором на глазах у его одноклассников. Что еще хуже, настояла на встрече с учителем музыки, человеком утонченным и строгим, и стала внушать ему, что надо играть с душой, и в первую очередь Мендельсона. Клифф был просто в ужасе от такого покровительства. Ему казалось, что мальчишки втихаря смеются над ними обоими. Он понял, что в их глазах он выглядит не таким, как все, а это уже само по себе преступление. Миссис Рубрик побеседовала и с ним, смутив его разговорами о предстоящей конфирмации и намеками на его созревание, о котором она говорила, приводя ботанические параллели. В ходе разговора она не преминула сообщить, что страшно опечалена тем, что Бог не дал ей сына (в чем, по ее мнению, виноват был мистер Рубрик). Взяв его лицо в свои большие цепкие руки, она так долго вглядывалась в него, что он залился румянцем. Потом она напомнила ему обо всех своих благодеяниях — деликатно, но достаточно недвусмысленно — и выразила уверенность в его сыновней благодарности. «Мы ведь с тобой друзья-приятели. Близкие люди». При этих словах он похолодел.
