– Но все-таки возможно.
– Конечно, возможно. Но на это нужно время. Я считаю, что, если Лили Гэмбол сейчас в Бродхинни, это либо Ив Карпентер, либо Шила Рендел. Я их допрашивал, сказал им, что это простая формальность. Обе они в вечер убийства были дома, причем одни. Миссис Карпентер была сама невинность, миссис Рендел нервничала, но она, если на то пошло, вообще особа нервная.
– Да, – задумчиво согласился Пуаро. – Она – особа нервная.
Ему вспомнилась сцена в саду в Лонг-Медоуз. Миссис Рендел получила анонимное письмо – по крайней мере так она сказала. Интересно, что означали те ее слова? Он уже не раз спрашивал себя об этом…
Спенс продолжал:
– И мы должны быть осторожны – даже если одна из них и совершила преступление, другая совершенно невиновна.
– А Гай Карпентер метит в парламент и на местном фоне фигура видная.
– Да, и если он виновен в убийстве или является соучастником, это может выйти ему боком, – мрачно заявил Спенс.
– Это понятно. Только нам надо знать наверняка, ведь так?
– Так. Но вы не станете возражать, что убийца – либо одна, либо другая?
Пуаро вздохнул:
– Стану. Это будет слишком категорично. Возможны и другие варианты.
– Какие?
Пуаро отозвался не сразу, и голос его прозвучал почти беззаботно:
– Зачем люди хранят фотографии?
– Зачем? Господь их разберет! Зачем они вообще хранят вещи? Всякое старье, безделушки, хлам? Хранят – и все тут!
– Отчасти я с вами согласен. Кто-то любит хранить вещи. А кто-то, наоборот, тут же все выбрасывает. У кого какой темперамент. Но я сейчас говорю только о фотографиях. Так вот, зачем все-таки хранят фотографии?
– Ну я же говорю, кто-то вообще ничего не выбрасывает. Или потому что фотографии напоминают…
Пуаро ухватился за эти слова:
– Именно. Напоминают. А теперь зададим тот же вопрос – зачем? Зачем женщине хранить фотографию времен своей молодости? Первой и главной причиной я бы назвал тщеславие. Она была хорошенькой, вот и хранит свою фотографию, чтобы помнить, какой хорошенькой она была. И когда зеркало говорит ей жестокую правду, у нее как-то легче на душе становится, стоит взглянуть на старое фото. Достает она, допустим, такую фотографию, показывает ее подруге и говорит: «Вот какая я была в восемнадцать лет!» – и вздыхает… Согласны?
– Да… да, думаю, вы правы.
– Итак, это причина номер один. Тщеславие. Перейдем к причине номер два. Сентиментальность.
– Разве это не одно и то же?
– Нет-нет, не совсем. Это чувство заставляет тебя хранить не только собственные фотографии, но и чьи-то еще… Фотографию замужней дочери – вот она, малышка, в тюлевой накидке сидит на каминном коврике.
– Встречались мне такие. – Спенс ухмыльнулся.
– Да. Выросших детей такие снимки иногда смущают, а матерям – радость. С другой стороны, сыновья и дочери часто хранят фотографии матерей, особенно, скажем, если мать умерла молодой. «Это моя мама в молодости».
– Я начинаю понимать, куда вы клоните, месье Пуаро.
– А возможна, я полагаю, и третья категория. Не тщеславие, не сентиментальность, не любовь… Что скажете про ненависть?
– Ненависть?
– Да. Чтобы не угасала жажда мести. Кто-то вас здорово обидел – и вот вы как напоминание храните у себя фотографии обидчика. Возможно такое?
– Но к нашему делу это явно не относится?
– Так ли явно?
– Что у вас на уме?
Пуаро пробурчал:
– Ошибки в газетных сообщениях – не редкость. В «Санди компэниэн» было написано, что Ева Кейн служила в доме Крейгов гувернанткой. Так оно и было на самом деле?
– Да, так и было. Но разве мы с вами ищем не Лили Гэмбол?
Пуаро внезапно выпрямился в кресле. По-наставнически поднял палец и погрозил им Спенсу.
– А вы вглядитесь. Вглядитесь в фотографию Лили Гэмбол. Хорошенькой ее не назовешь – ну никак! Если честно, с этими зубами, в этих очках она просто уродина. Выходит, по первой причине хранить такую фотографию не стал бы никто. Нет женщины, которая станет хранить такое фото из тщеславия. Ив Карпентер и Шила Рендел – женщины интересные, особенно Ив Карпентер, и, будь это фотография кого-то из них в отрочестве, они бы первым делом разорвали ее на мелкие кусочки – не дай бог кто-нибудь увидит!
– Да, в этом что-то есть.
– Значит, первая причина отпадает. Теперь сентиментальность. Любил ли кто-нибудь Лили Гэмбол в том возрасте? В том-то и дело, что никто, и в этом трагедия всей ее жизни. Это был ребенок заброшенный и никому не нужный. Если кто и был к ней добр, так это ее тетка, но она умерла от удара тесаком. Стало быть, сентиментальные соображения тоже отпадают. Как насчет мести? Но и ненавидеть ее было некому. Ее убиенная тетка была женщиной одинокой, без мужа, без близких друзей. Кому было ненавидеть несчастную девчонку из трущоб? Кто-то мог ее разве что пожалеть.
– Слушайте, месье Пуаро, у вас получается, что держать у себя это фото не мог никто.
– Именно. Рассуждения привели меня как раз к этому выводу.
– Но ведь кто-то держал ее у себя. Потому что миссис Апуорд ее видела.
– Так уж и видела?
– Черт подери. Вы же сами мне это сказали. А услышали от нее.
– Да, услышал от нее, – согласился Пуаро. – Но покойная миссис Апуорд была во многих отношениях женщиной скрытной. Ей нравилось самой направлять ход событий. Я показал фотографии, и одну из них она узнала. Но по какой-то причине решила не раскрывать карты до конца. Более того, перетасовать их, запутать положение. Ей так было интереснее. И поэтому, будучи женщиной сообразительной, цепкой, она нарочно указывает не на ту фотографию. И правда не становится достоянием окружающих.
– Но зачем ей это?
– Я же говорю: чтобы разыграть всю партию самой.
– Вряд ли она хотела кого-то шантажировать. Ведь она – богатейшая женщина, вдова промышленника с севера.
– Нет-нет, шантаж тут ни при чем. Скорее это было благодеяние. Скажем, к этой особе она относилась по-доброму и не хотела разглашать ее тайну. Но любопытство есть любопытство. Она решила поговорить с этой особой наедине. И по ходу разговора выяснить, имеет ли эта особа отношение к убийству миссис Макгинти. Что-то в этом роде.
– Но тогда три остальные фотографии нельзя сбрасывать со счетов?
– Именно. Миссис Апуорд решила связаться с интересующей нас особой при первой возможности. Случай представился, когда ее сын и миссис Оливер отправились в театр в Калленки.
– И она позвонила Дейдри Хендерсон. Стало быть, Дейдри Хендерсон снова в списке подозреваемых. А заодно и ее мать!
Старший инспектор Спенс грустно поглядел на Пуаро и покачал головой.
– Вы нарочно все усложняете, месье Пуаро? – спросил он.
Миссис Уэтерби возвращалась домой с почты, и походка ее была удивительно бойкой для хронического больного.
Но, войдя в дом, она, уже едва волоча ноги, с трудом доплелась до гостиной и рухнула на диван.
Под рукой был звонок, и она нажала на кнопку.
Ничего не произошло, и она позвонила снова, на сей раз не торопясь убирать палец с кнопки.
Вскоре появилась Мод Уильямс. На ней был цветастый комбинезон, в руке она держала щетку для пыли.
– Вы звонили, мадам?
– Звонила, и дважды. Когда я звоню, я жду, что на мой зов откликнутся немедленно. А вдруг со мной опасный приступ?
– Извините, мадам. Я была наверху.
– Знаю. Вы были в моей комнате. Я слышала ваши шаги над головой. Вы выдвигали и задвигали ящики. Интересно знать – зачем? Совать нос в мои вещи – это в ваши обязанности не входит.
– Я и не думала совать нос. Просто убрала в ящики то, что лежало не на месте, навела порядок.
– Вздор. Вы все только и делаете, что шпионите. Я этого не потерплю. Я едва на ногах держусь. Мисс Дейдри дома?
– Она пошла прогулять собаку.
– Что за недомыслие. Могла бы сообразить, что может мне понадобиться. Принесите мне взбитое яйцо с молоком, добавьте немного бренди. Бренди стоит в столовой, на буфете.
– В доме осталось только три яйца на завтрак.
– Значит, кто-то обойдется без яйца. Извольте поторопиться. Что вы стоите и пялитесь на меня? На вас слишком много косметики. Здесь она неуместна.
В холле раздался собачий лай, и в гостиную, пропустив выходившую Мод, вместе с силихемтерьером вошла Дейдри.
– Я услышала твой голос, – запыхавшись, проговорила Дейдри. – Ты ее за что-то отчитала?
– Ничего особенного.
– Она была прямо как фурия.
– Я просто поставила ее на место. Будет знать, как дерзить.
– Мамуля, дорогая, ну зачем? Ведь так трудно кого-нибудь найти. А готовит она хорошо.
– А то, что она так нагло себя ведет, это неважно? Ладно, мне уже недолго осталось вас мучить. – Миссис Уэтерби закатила глаза и несколько раз прерывисто вздохнула. – Ну и находилась же я, – пробормотала она.
– Зачем, дорогая мамочка? Почему не сказала мне, что тебе куда-то надо?
– Решила, что прогулка по свежему воздуху мне не помешает. Тут прямо дышать нечем. Впрочем, какая разница? Если ты для людей обуза, то и жить не хочется.
