Пенни слушала, как Элиза прошла в соседний дом через дверь на чердаке, а когда раздался звук задвигаемого засова, она выбралась из постели и закрыла свою дверь на ключ. Менее всего было вероятно, что к ней поднимутся тетушки. Лестница была крутой — это во-первых, да им бы и не захотелось — это во-вторых. Мысли о тете Флоренс, неподвижно сидящей в изножье ее кровати и уставившейся на нее своими выпуклыми глазами, или о тете Кэсси, беспрестанно ерзающей на месте, побрякивающей цепочкой и говорящей всякую чепуху о Феликсе, представлялись как ночной кошмар. Из тех, при которых очень хочется закричать и побежать, вот только бежать некуда.
Она закрыла дверь и снова легла. Кровать стояла недалеко от окна, и она могла смотреть на море. Ей не были видны противоположная сторона бухты и то место, откуда упала Хелен Эдриан и умерла. Вид, открывавшийся ей, начинался там, где гладкая галька сменялась песком. Был отлив. Сухой песок, мокрый песок и убывающая вода. Риф, заводь и оранжевые водоросли. Небо утратило свою голубизну, побледнев, перед тем как вовсе потемнеть.
Время летело. Начался прилив. Внизу в доме было шумно — раздавался голос Кэсси Ремингтон, раздавалась тяжелая поступь Флоренс Брэнд, в ванной лилась вода, открывались и закрывались двери, и, наконец, в доме воцарилась тишина.
Пенни ждала довольно долго. Затем она поднялась и оделась — чулки и туфли, старая теплая юбка, старый севший от стирки свитер Феликса, старое твидовое пальто. Ее бил озноб от леденящего холода несчастья. Туфли были пляжные, они не производили шума.
Она спустилась по ступенькам с чердака на лестничную площадку, а оттуда в прихожую, не издав ни звука. Никто не мог слышать, как она прошла из прихожей в гостиную. Кресла по-прежнему стояли в темноте, развернутые к столу, за которым восседал инспектор Крисп и задавал вопросы. Пенни видела комнату, будто она была ярко освещена. Она видела их всех, сидящих здесь. Она слышала, как Флоренс Брэнд говорит: «Феликс мне не сын». Она видела констебля из Фарна, поднимающегося по ступенькам с кучей одежды, залитой кровью Хелен Эдриан. Картинка стояла перед глазами во всех деталях, яркая и четкая. Она понимала, что сейчас в комнате темно, что зрение ее не обманывает, но картина освещенной комнаты словно отпечаталась в памяти. Она прошла к стеклянной двери и открыла ее, едва задев одно из кресел, обращенное к месту, где тогда был инспектор.
Когда она открыла дверь и спустилась вниз по двум ступенькам на мощеную дорожку на заднем дворе дома, у нее возникло ощущение побега. Снаружи было темно, но эта темнота не имела ничего общего с мраком запертого дома, и холодно, но холод этот не был похож на леденящую стужу комнаты, которую она покинула. Ветра не было, только слабое дуновение воздуха, доносящегося с моря, где начинался прилив.
Она пересекла лужайку и присела на каменные ступени, уходящие вниз к следующей террасе. Вода прибывала стремительно. Она сидела, слушая шум воды. Весь день она взывала к Феликсу. Вот почему она хотела быть одна. Все в ней взывало к нему. Теперь, возможно, он придет.
Она слышала, как Элиза рассказывала эту историю, когда была еще ребенком. Она предназначалась не для ее ушей. Элиза не стала бы ее рассказывать, если бы знала, что Пенни за окном кухни прижалась к стене, подслушивая. Это была старая история, которую поведала Элизе ее мать, история о женщине, призвавшей мертвого мужчину из моря. Там было много всякого о заклинаниях и о полнолунии, и о приливе, это Пенни пропустила мимо ушей, но кое-что она запомнила навсегда. Помнила и сейчас. Прекрасный летний вечер, солнце припекает стену. Голос Элизы, разговаривающей с подругой, доносится из открытого окна кухни. «Сара Бетель звали эту женщину». Пенни всегда помнила это место, потому что в Библии была Бетель. И почти в самом конце рассказа: «Итак, она ждала прилива, как ей сказала мудрая старуха: “С приливом он ушел, с приливом и вернется, если ему суждено вернуться, но рассчитывать на это не стоит”. Но он пришел. Так говорила мне моя мать, а ей говорила ее мать, а она хорошо знала ту женщину.
Вода отступала, луна прибывала, но вместе с приливом он пришел. Сперва она поняла это, потому как что-то заплескалось в мелкой воде, а потом его увидела, черного на фоне луны. Луна была большая, круглая и желтая, как апельсин. Сара Бетель говорила, что понятия не имела, жив он или мертв, такой страх ее сковал. Она застыла на месте, и всплесков больше не было, и между ней и луной было темно. Она не могла ни видеть, ни слышать. И когда она вновь смогла двигаться, она побежала прочь, спотыкаясь и падая, и почти не дыша, и постучалась в первую же дверь, до которой добежала, чтобы ее впустили. Вот такая история — полнолуние, прилив, и мертвый мужчина, восставший из моря. И Сара Бетель, которая позвала его и повела себя, как последняя трусиха, когда он пришел.
Пенни редко вспоминала о Саре Бетель. Не думала она о ней и теперь. Она думала о Феликсе. Если он придет к ней, каким бы то ни было образом, любым способом, с любой глубины, то ее объятия будут очень широки, чтобы встретить его! Она дала волю своей любви. Она была столь же сильной и непреодолимой, как и прилив, поднимающийся с самых глубин моря, только она была жаркой и утешительной, а море было холодным. Если бы Феликс пришел к ней из соленого холода моря, она бы почувствовала, что ее любовь достаточно сильна, чтобы обогреть его и возродить к жизни. Любовь ее была столь горячей и пылкой, что вытеснила боль, которая была частью Пенни на протяжении всего этого ужасного дня. Был ли он жив или мертв, ничто не могло помешать ей продолжать его любить.
Море волновалось, вода уже скрыла гальку. Она подумала о Саре Бетель и о звуке шагов, который донесся с моря. Но звук шагов донесся вовсе не с этой стороны. Шаги раздались на другой половине дома, они послышались на дороге. Если бы она не была напряжена до предела, и даже немного больше того, она едва бы их услышала. Шаги был далекие, тихие и спотыкающиеся, но она чувствовала их ритм, будто кто-то ступал по ее сердцу. Она побежала через лужайку и вокруг дома и выбежала на дорогу, услышала, что шаги затихли и вновь возобновились, затихли и возобновились вновь. Дорога была темна. Кто-то, пошатываясь на ослабевших ногах, вышел из сумрака. Пенни подбежала к нему и заключила в объятия, и произнесла его имя, как если бы она не уставала повторять его.
— Феликс... Феликс... Феликс...
Он был безразличен к ее прикосновеньям. Оперевшись на нее и дрожа всем телом, безжизненным шепотом он произнес:
— Я... вернулся...
Она поддерживала его, призвав на помощь все свои силы и всю свою любовь. Единственными словами, которые она могла произнести сейчас, были — сначала его имя, а потом:
— Ты замерз... ты замерз...
Он сказал:
— Да. Пойдем в дом.
Она провела его вокруг дома и через темную гостиную и прихожую на кухню. Там стояло старое бесформенное плетеное кресло, в котором любил лежать, свернувшись клубочком, Мактавиш, потому что середина сиденья провисла. Как только Пенни зажгла свет, Феликс опустился в кресло и застыл, наклонившись вперед, обхватив себя руками и устремив взгляд в пол.
Пока она разводила огонь, подкидывая ветки и уголь и подливая капли парафина из бутылки, чтобы побыстрее разжечь пламя, он ни разу не шевельнулся и не проронил ни слова. Она поставила на огонь воду, приготовила дымящуюся чашку какао и разбила в нее яйцо, но он, казалось, не понимал, что происходит. На нем была одежда с чужого плеча — вельветовые брюки, которые были слишком коротки, и поношенный пуловер, туго обтянувший грудь.
Она подошла к нему, держа в руке чашку какао, и встала перед ним на колени, поставив чашку на пол.
— Чудесный горячий напиток, дорогой.
Когда она повторила это шесть раз, он сказал:
— А что толку? — его начала бить дрожь так, что все его худое тело затряслось.
Пенни поднялась. Она не собиралась допустить, чтобы ее какао пролилось. Она взяла другую чашку и перелила в нее примерно четверть содержимого первой. Затем вновь встала на колени и поднесла вторую чашку к его губам.
— Выпей это, дорогой. Тебе станет лучше.
Его зубы застучали о край чашки, но она наполнила ее лишь на четверть, и дело пошло быстрее. Когда обе чашки опустели, она осуждающе сказала:
— Когда в последний раз ты что-нибудь ел?
— Я не знаю... Сегодня утром....
Она все еще стояла перед ним на коленях. Пенни воскликнула:
— Глупенький!
Он сделал резкое движение.
— Не надо!
— Феликс...
Он ухватился за нее, грубо, со всей силы стиснул, уткнулся лицом ей в плечо. Его рыдания. сотрясали их обоих. Спустя некоторое время она начала нежно нашептывать глупые ласковые утешения, которые говорят поранившимся детям.
— Милый, не плачь. Есть ведь Пенни, расскажи все Пенни. Я никому не позволю обижать тебя... Я им не позволю. Расскажи мне... дорогой... просто расскажи мне. Я знаю, ты не...
