— Они так думают сами? Это любопытно. Это весьма любопытно. Ты что имеешь в виду: что они подозревают друг друга или что они действительно знают, кто именно это сделал?
— Не уверен, — сказал я. — Все это так расплывчато и запутанно! Мне кажется… в целом… что они пытаются сами от себя скрыть то, что они знают.
Отец кивнул.
— Кроме Роджера, — сказал я. — Роджер искренне считает виновной Бренду и искренне желает, чтобы ее повесили. С Роджером себя чувствуешь спокойно, потому что он простой и открытый и говорит, не таясь, то, что думает. А остальные оправдываются, испытывают какую-то неловкость… умоляют меня позаботиться о том, чтобы у Бренды был самый лучший адвокат, чтобы для нее было сделано все возможное… почему бы?
Отец ответил:
— Это объясняется тем, что они в действительности в глубине души не верят в ее виновность… Да, это логично.
Неожиданно он спокойно спросил:
— Кто же мог сделать это? Ты ведь разговаривал с каждым из них? Кого из них можно подозревать с наибольшей степенью вероятности?
— Не знаю, — ответил я, — и это доводит меня до отчаяния. Ни один из них не вписывается в «портрет убийцы», который ты мне нарисовал, и все же не могу отделаться от чувства, что один из них убийца.
— София?
— Нет, боже мой, что ты!
— В глубине души ты не исключаешь эту возможность, Чарльз… и не пытайся это отрицать. И эта мысль преследует тебя тем более настойчиво, что тебе не хочется признаться в ней. А другие? Филип, например?
— Разве только руководствуясь самым что ни на есть абсурдным мотивом.
— Мотивы бывают абсурдными… и они могут также быть до нелепости несерьезными. Что у него за мотив?
— Он безумно завидует Роджеру… всегда завидовал, всю свою жизнь. Предпочтение, которое отец отдавал Роджеру, выводило Филипа из себя. Роджер оказался на грани банкротства, и, когда старик услышал об этом, он пообещал вновь поставить Роджера на ноги. Предположим, Филип узнал об этом. Он подумал: «Если старик умрет тем вечером, Роджер не получит помощи. Роджер обанкротится и будет выкинут из игры». О, я понимаю, что это нелепая мысль…
— Напротив, не такая уж нелепая. Здесь есть отклонение от нормы, но такое случается. Такое свойственно человеку. А Магда?
— Она довольно ребячлива. В ее восприятии и события, и люди — все утрачивают реальные пропорции. Но мне никогда не пришло бы в голову заподозрить ее, если бы не ее внезапное решение отправить Джозефину в Швейцарию. У меня сложилось впечатление, что она боится, что Джозефина что-то знает и может об этом рассказать.
— И вслед за этим Джозефина получает удар по голове?
— Ну, знаешь ли, не могла же это сделать ее мать!
— Почему бы и нет?
— Суди сам, отец, не будет же мать…
— Чарльз, Чарльз, разве тебе никогда не приходилось читать полицейские новости? Сколько угодно было случаев, когда мать не любила одного из своих детей! Только одного… для остальных она могла быть преданной матерью. Этому есть какое-то объяснение, какие-то причины, до которых чаще всего бывает трудно докопаться. Если такая антипатия существует, то она бывает безрассудной и очень сильной.
— Она называла Джозефину не своим ребенком, говорила, что девочку ей подменили, — неохотно признался я.
— Девочка на это обижалась?
— Не думаю.
— Кто еще там остается? Роджер?
— Роджер не убивал своего отца. В этом я совершенно уверен.
— Тогда Роджера исключим. А как насчет его супруги… как ее там зовут… Клеменси?
— Да, ее зовут Клеменси, — сказал я. — И если бы она убила старого Леонидиса, то мотивировка показалась бы более чем странной.
Я рассказал ему о своем разговоре с Клеменси. Сказал, что, по-моему, она могла бы преднамеренно отравить старика под влиянием своего страстного стремления увезти Роджера из Англии.
— Она уговорила Роджера уехать, ничего не сказав об этом его отцу. А потом вдруг старик узнал обо всем. Он вознамерился поддержать Объединенную компанию. Все надежды и планы Клеменси рухнули. А она действительно отчаянно любит Роджера… до идолопоклонства.
— Ты повторяешь слова Эдит де Хэвиленд!
— Да. И Эдит — еще один человек, который мог бы это сделать. Только не знаю, чем это могло бы быть мотивировано. Но мне кажется, что, имей она основание, которое сочла бы веским и достаточным, она могла бы без суда и следствия расправиться с кем угодно. На нее это похоже.
— А она тоже беспокоилась о том, чтобы Бренде была обеспечена самая лучшая защита?
— Да. Предполагаю, что это просто заговорила совесть. У меня нет ни малейшего сомнения в том, что если бы Эдит совершила убийство, то она не позволила бы, чтобы в преступлении обвинили Бренду и Лоренса.
— Пожалуй, ты прав. Но можно ли представить себе, чтобы она покусилась на жизнь девочки, Джозефины?
— Нет, — в раздумье произнес я. — Этого не могу себе представить. В связи с этим мне вспомнилось, что Джозефина говорила о чем-то важном, только не могу припомнить, о чем именно, и это не дает мне покоя. Ускользнуло из памяти… Помню, что это никак не увязывалось со всем остальным. Если бы только мне удалось припомнить…
— Не мучь себя. Вспомнишь. Есть ли у тебя еще какие-нибудь подозрения в отношении кого-нибудь или чего-нибудь?
— Есть, — ответил я, — и весьма существенные. Что, например, тебе известно о детском параличе? Я имею в виду его влияние на последующее формирование личности.
— Ты говоришь о Юстасе?
— Да. Чем больше думаю об этом, тем больше мне кажется, что Юстаса можно подозревать. Он не любил деда и был озлоблен против него. Он такой странный и неуравновешенный. Он явно не вполне нормален. Юстас — единственный из членов семьи, которого без труда можно представить себе с бессердечной жестокостью покушающимся на жизнь Джозефины, если она что-нибудь знала о нем… а уж она-то, несомненно, могла знать кое-что! Она все записывает в маленькой записной книжке…
Я замолчал и задумался.
— Боже мой, какой же я осел!
— В чем дело?
— Теперь я понимаю, что именно не увязывалось со всем остальным. Мы-то с Тавенером предполагали, что комнату Джозефины перевернули вверх дном в поисках писем! Я считал, что Джозефина ими завладела и спрятала в кубовой наверху. Но ведь когда она разговаривала со мной на днях, то совершенно определенно сказала, что письма спрятал там сам Лоренс! Она заметила, как он выходил из кубовой, а потом забралась туда из любопытства и наткнулась на письма. И конечно же, немедленно прочла их. Это в ее духе! Но она оставила письма там, где они были спрятаны.
— Ну и…?
— Разве не понятно? В комнате Джозефины искали совсем не письма! Там искали что-то другое.
— И это «кое-что»…
— Ну, конечно же, черная записная книжечка, в которой Джозефина записывает результаты своего «расследования». Именно за ней кто-то охотился во время обыска! И мне думается также, что, кто бы это ни был, он не обнаружил книжки. Думаю, что книжка по-прежнему у Джозефины. Но если это так…
Я приподнялся со стула.
— Если это так, — докончил фразу отец, — то ей по-прежнему угрожает опасность. Ты это хотел сказать?
— Да. Ей будет угрожать опасность до тех пор, пока она действительно не отправится в Швейцарию. Тебе, наверное, известно, что ее собираются отослать туда?
— А ей хочется уехать?
Я поразмыслил над вопросом.
— Сомневаюсь.
— Тогда она, по всей видимости, еще не уехала, — сухо заметил отец.
— Но думаю, что ты прав относительно опасности. Тебе следовало бы поехать туда.
— Но кто? — в отчаянии воскликнул я. — Юстас? Клеменси?
— Мне кажется, что все факты ясно указывают в одном направлении… Разве ты сам не видишь? Я…
В этот момент открылась дверь и в кабинет заглянул Гловер.
— Прошу прощения, мистер Чарльз, вас просят к телефону. Звонит мисс Леонидис из Суинли-Дина. Срочно.
Мне показалось, что страшные события пошли по второму кругу. Неужели Джозефина опять оказалась жертвой покушения? А вдруг на сей раз убийца довел дело до конца?..
Я поспешил к телефону.
— София? Это Чарльз.
В голосе Софии звучала какая-то крайняя безысходность:
— Чарльз, этот кошмар еще не кончился. Убийца еще здесь.
— Что такое ты говоришь? Что случилось? Что-нибудь… с Джозефиной?
— Нет, Джозефина в порядке. На сей раз это нянюшка.
— Нянюшка?
— Да. Отравилась какао… какао, которое не допила Джозефина. Она оставила его на столе, а нянюшке было жаль выливать остатки, и она допила его.
— Бедная нянюшка. Ей очень плохо?
Голос Софии сорвался:
— О, Чарльз, она умерла.
Кошмарные события вновь захлестнули нас.
Именно так я расценивал ситуацию, когда мы с Тавенером выезжали из Лондона. Это было как бы повторением предыдущей поездки.
