Спасла положение Гоб — молодая немецкая овчарка.
— Вуф! — произнесла она.
Эллери был готов поцеловать ее в морду.
— Ей надо что-то сделать с ушами, — заметил он, окидывая собаку критическим взглядом. Верхняя треть ее ушей была опущена.
— Я кормил ее специальной пищей, которая укрепляет уши, — откликнулся Арчер, с признательностью глядя на Эллери.
— Гоб, малышка! — воскликнула Энн, обнимая щенка за шею. — Они просто ничего не понимают! Ты само совершенство!
— Вовсе нет, — возразил Эллери. — Уши должны торчать вверх.
— Отправим Гоб в прачечную, — предложил Том. — Немного крахмала, и все будет в порядке.
— Чудовище! — возмутилась Энн. — Не думайте, что он на это не решится, Эллери. По его мнению, раз собаки не люди, с ними можно делать все, что угодно.
— Собаки гораздо лучше людей, — заявил Том. — Вы когда-нибудь видели, чтобы ребенок в возрасте Гоб делал кувырок назад? Или даже щенок? Один из моих талантов — умение добиваться невозможного. Хотите посмотреть?
— Человек, который приписывает себе достоинства щенка, сам… грязная собака!
— Тише, женщина! Итак, смотрите.
Арчер опустился на одно колено и протянул руки. Собака подбежала, виляя хвостом. Он приподнял ее за передние лапы, скомандовал «Хоп!» и подбросил в воздухе.
Кувырок назад получился неплохой, хотя Гоб, приземлившись, чуть не упала. Она быстро подбежала к Арчеру, прыгнула на него и лизнула в лицо.
— Очень хорошо, — одобрил Том. — Для щенка ее веса… Какого дьявола? — Арчер изумленно уставился на Эллери.
— В чем дело, Эллери? — воскликнула Энн Дру.
Эллери застыл как вкопанный, прищурив глаза. Когда девушка обратилась к нему, он заставил ее умолкнуть резким жестом. Том и Энн обменялись встревоженными взглядами. Казалось, радость и гордость инспектора Квина получила удар или услышала голос с небес, а поскольку она удержалась на ногах, то следовало предположить второе.
Внезапно глаза Эллери широко открылись, а изо рта вырвался странный возглас — крик человека, который, глубоко порезавшись, увидел блеск собственной кости.
После этого он бросился бежать.
Арчер и Энн наблюдали за ним из окна. Великий человек, забыв надеть шляпу, огляделся по сторонам, бешено замахал полицейскому автомобилю, что-то приказал водителю, затем открыл дверцу и опустился на заднее сиденье.
Автомобиль с урчанием двинулся вперед.
Инспектору Квину передали, что его сын скандалит около тюрьмы и требует, чтобы отец приехал туда немедленно. У инспектора было полно дел, поэтому он сказал «нет» и положил трубку. Однако телефон зазвонил снова, и инспектору сообщили, что его сын просил передать дословно его просьбу: «Ты нужен мне». Старик, ворча, вышел из офиса.
— Я должен сейчас же видеть Йорка, — заявил ему Эллери. Он ждал на тротуаре и, когда подъехал автомобиль инспектора, открыл дверцу, прокричал отцу эти слова, схватил его за руку и потащил наружу.
Что бы ни кипело внутри старика, он сдержал свои чувства при виде посеревшего лица сына.
Потащив отца через тротуар и вверх по ступенькам, Эллери свободной рукой, сжатой в кулак, постучал себя по лбу и пробормотал:
— Почему я ничего не видел, когда смотрел на это?
— О чем ты? — пыхтя, осведомился инспектор, но они уже вошли внутрь, и ему пришлось отказаться от вопросов ради выполнения необходимых формальностей.
Они поспешили по отзывающимся эхом камням холодного коридора к высоким воротам, которые охранник с лязганьем отпер и снова запер за ними.
Эллери пустился бежать, старик с трудом поспевал за ним.
— Какого дьявола вся эта спешка? Неужели нельзя было отложить визит до завтра или хотя бы до вечера?
— Нет, папа.
— Если ты окажешься прав, то тем лучше для тебя, — мрачно произнес инспектор.
Эллери оказался прав, но было слишком поздно. Еще одни ворота, еще один охранник, на сей раз сопровождавший их… Ряд камер… Камера Персивала… И сам Персивал, висящий на оконной решетке…
Глава 31
ИЗОЛИРОВАННАЯ ПЕШКА
Мистер Эллери Квин, великий человек, стоял в стороне, пока его отец и охранник снимали с решетки Персивала. Он стоял так, потому что перестал быть великим, будучи не в состоянии не только помочь, но даже думать, а через несколько минут и оставаться здесь.
Эллери подошел к охраннику в коридоре.
— Где находится камера Уолта?
— Какого Уолта? — спросил охранник.
— Никакого. — «Звучит неплохо, — подумал Эллери. — Уолт Никакой!» — Джона Хенри Уолта.
— А, этого психа!
Охранник объяснил, как найти камеру. Эллери поблагодарил и двинулся в указанном направлении.
Пройдя мимо камеры, в которой кто-то храпел, мимо камеры, где заключенный бродил из угла в угол, и мимо пустой камеры, он свернул в коридор, где первую камеру с правой стороны занимал Дж. Х. Уолт — орудие убийства в человеческом облике.
С трудом держась на ногах и стиснув зубы, Эллери подошел ближе, прижался к решетке и посмотрел на Дж. Х. Уолта.
Дж. Х. Уолт сидел в позе добропорядочного гражданина и читал Библию. В уголках его рта застыла тень безмятежной улыбки. Поглощенный чтением, он не поднял глаз.
Руки Эллери скользнули по решетке. Он стиснул ее, и две слезинки потекли по его щекам. Эллери испытывал детскую мазохистскую радость, ощущая жжение, наблюдая, как человек, читающий Библию, расплывается в смутное пятно. Он знал, что даже самая страшная боль в этот момент не была бы для него достаточно справедливым наказанием. Ему хотелось найти человека с кошкой-девятихвосткой[57] в руке, признаться в своей преступной глупости и быть безжалостно высеченным. Все это, конечно, было чистой воды фантазией. Никакая суровая кара не могла избавить Эллери Квина от безграничного презрения к самому себе.
Чья-то рука стиснула его плечо, и голос инспектора произнес:
— Не волнуйся, сынок. Мы все-таки поспели вовремя. Этот парень даже повеситься толком не сумел. С ним будет все в порядке.
Руки Эллери соскользнули с решетки, а тело повернулось к источнику голоса. Он не чувствовал смущения и даже не вытер слезы, зная, что отец все поймет.
Эллери вместе с инспектором зашагал по коридору. Теперь он снова стал шести футов роста, вспомнил о носовом платке, высморкался и попытался улыбнуться.
— Хочешь рассказать мне, что с тобой произошло, сынок? — мягко спросил инспектор.
— Еще бы! — ответил Эллери. — Я разгадал это.
— Что?
— Тайну Игрека.
— Что ты имеешь в виду, Эллери? — воскликнул старик.
— Я знаю, кто он.
Когда они сели в машину, инспектор Квин проинструктировал водителя:
— Отвезите нас домой и скажите в управлении, что меня они могут застать на квартире. Только пусть не беспокоят меня по пустякам.
Вскоре они уже мчались по городу, и Эллери открыл глаза.
— Папа, тебе незачем устраивать из этого спектакль. Ты занят…
— Ты ведь наскреб кое-что со дна этой истории, не так ли? — прервал его старик. Эллери кивнул. — Тогда чем скорее ты начнешь рассказывать, тем быстрее я буду знать, что мне делать.
— С такими рассуждениями тебе следовало бы заняться частной практикой, — усмехнулся Эллери.
Инспектор хранил понимающее молчание.
— Лучший способ вести расследование, — заговорил Эллери через некоторое время, — это проверять каждый положенный тобой кирпич. Когда же я наконец усвою этот урок?
Снова молчание.
— Думаю, — вздохнул Эллери, глядя вверх, — что я добрался до сути дела.
— А я думаю, — проворчал его отец, — что тебе пора начать говорить на нормальном английском языке. Не возражаешь, если я задам несколько вопросов?
— Валяй.
— Каким образом, во имя самого Гудини,[58] ты узнал, что Персивал Йорк намерен покончить самоубийством?
— Я этого не знал. Просто я представил себе такую возможность, когда понял, что он невиновен, что он не Игрек.
— Тьфу! — не выдержал инспектор. — Что ты несешь, Эллери? Как это — не Игрек? Никогда не видел, чтобы ты так быстро менял точку зрения.
— Теперь я уверен, — сказал Эллери, и по его тону старик понял, что наконец все фрагменты картинки-загадки сложились в единое целое.
— Если Игрек не Персивал, то кто же? — осведомился он.
— В свое время я подойду к этому.
— Ладно, потерплю. — Инспектор со вздохом откинулся на сиденье. — Тогда объясни, что заставило тебя бежать в тюрьму сломя голову?
— Я хотел сказать Персу Йорку, что уверен в его невиновности, чтобы он держался твердо и не делал глупостей. — Эллери рассеянно притронулся к собственной шее. — Папа, я видел, как этот парень начал выпрямляться, усердно работать, вести упорядоченную жизнь, но не сделал из этого должных выводов. Можешь считать, что у меня внутри забарахлил компьютер. Ведь Перс Йорк впервые в жизни посмотрел как следует сам на себя, подумал о своей жизни, а не о наследстве в одиннадцать миллионов! Сомневаюсь, что кто-нибудь любил Персивала с тех пор, как он произнес первое слово. Сам себе он нравился еще меньше, чем кому бы то ни было. До сих пор он жил, считая себя хуже всех остальных людей, и теперь ему захотелось больше всего на свете стать таким же, как другие. Единственным его хорошим и дельным поступком стала работа над коллекцией Роберта. Знаешь, папа, что сказал мне Перс? «Иногда мне кажется, что я в какой-то степени Садим — Мидас наоборот». Он имел в виду, что все хорошее после его прикосновения становится плохим. В другое время он мог бы сказать: «Я проклят!»
