Бимиш зарокотал снова. На сей раз его объектом был Высокий шериф, которому он вежливо повелел передать далее согласно предусмотренной процедуре «Раздельные судебные приказы и предписания, необходимые для того, чтобы милорд королевский судья мог вершить правосудие». При этих словах Картер, словно фокусник, извлек откуда-то свернутые в трубку и перевязанные бледно-желтой лентой бумаги, которые с поклоном вручил Хаббертону. Хаббертон с еще более глубоким поклоном вручил их Барберу. Барбер с легким кивком передал их секретарю ассизного суда. Секретарь положил их на свой стол, и что далее происходило с «Раздельными судебными приказами и предписаниями», не ведомо никому. Нет сомнений, что обо всех этих важных инструментах правосудия никто больше никогда слыхом не слыхивал.
Маленькая процессия опять выстроилась по ранжиру, вышла из зала и через несколько минут появилась снова. На этот раз на его светлости был короткий парик, а поверх мантии не было пурпурного, с белой оторочкой, капюшона. Это означало, что время церемоний закончилось и наступает час сурового уголовного правосудия. Для Дерека Маршалла, впервые сталкивавшегося с уголовным правом в действии, это был возвышенный и волнующий момент.
Судья коротко обсудил что-то шепотом с секретарем, после чего секретарь протрубил:
— Пусть предстанет перед судом Хорас Сидни Аткинс!
Робкий мужчина средних лет в сером фланелевом костюме, нервно моргая, встал со скамьи подсудимых, ошеломленный величием ассамблеи, собравшейся ради его правонарушения, и признал себя виновным в двоеженстве.
Маркхэмптонские ассизы наконец приступили к работе.
— Маршал! — сказал судья хриплым шепотом. Это был его особый, судейский шепот — нечто совершенно отличное от голоса, которым он — а по большому счету и вообще кто бы то ни было — пользовался обычно.
Дерек, сидевший слева от судьи, виновато вздрогнул. Несмотря на ревностное отношение к закону, он испытывал невыносимую скуку от вереницы ничтожных дел, рассматривавшихся первыми по списку. Не зная, чем занять себя, он ухватился за единственную оказавшуюся под рукой книгу — Библию, предназначенную для клятвы на ней свидетелей. Поскольку в графстве Маркшир проживало не много евреев, если не считать тех слишком богатых людей, которых в уголовном суде можно встретить нечасто, востребованность Пятикнижия в отличие от Евангелия для этой цели была здесь невелика. И Дерек с головой ушел в Книгу Исхода, когда его настиг властный окрик. С усилием заставив себя оторваться от нее и перенестись из суда фараона в куда менее интересный суд, где правосудие вершил Барбер, он склонил голову, чтобы уловить приказ великого человека.
— Маршал, — повторил судья, — пригласите Петтигрю на обед.
Шел второй день ассизов. На часах было 12.30, и Петтигрю как раз завязывал красные тесемки на папке со своим вторым, и последним, делом, собираясь покинуть здание суда. Барбер, если ему это было так нужно, мог послать приглашение в любой момент утренних заседаний. Откладывая его на последний миг, он, должно быть, сознательно сочетал удовольствие от демонстрации своего гостеприимства с созданием максимума неудобств для гостя. По крайней мере это было первое, что пришло в голову Петтигрю, когда он, раскланиваясь направо и налево, покинул зал и в промозглой унылой конуре, которая служила раздевалкой для членов суда в административном здании графства, получил это сообщение. Он планировал сесть на единственный дневной скорый поезд до Лондона, который отправлялся в час дня, и пообедать в пути. Если принять приглашение, то едва ли удастся избежать еще одной ночи в Маркхэмптоне. Более того, судья выразил желание отужинать в гильдии. А два застолья в компании Барбера — это уж чересчур для одного дня. С другой стороны, ничто не требовало его неотложного присутствия в Лондоне. Барбер, который ясно представлял себе состояние дел Петтигрю, тоже знал это и воспринял бы отказ как оскорбление. «А это означало бы, — рассудил Петтигрю, — что он затаит на меня зуб на весь оставшийся период турне». Аккуратно складывая парик в потертый жестяной футляр и характерным для себя образом наморщив нос, он обдумал все варианты.
— Обед с его светлостью, гм? — сказал он наконец. — А кто еще будет?
— Высокий шериф, капеллан и миссис Хаббертон.
— Это какая же? Та симпатичная, глупенькая на вид женщина, которая сидела позади него? Может, оно того и стоит… Ладно, приду.
Дерек, немного обескураженный бесцеремонным отношением к почти королевскому приглашению, уже собирался уходить, когда в раздевалку вошел еще один член суда, ровесник Петтигрю.
— Я закончил, — сказал вошедший. — Хочешь, возьмем такси на двоих до вокзала?
— Прости, не могу. Я остаюсь на обед.
— О! Полагаю, Папа Уильям тебя пригласил?
— Да.
— Хорошо, что тебя, а не меня. Пока!
Дерек, весьма заинтригованный, набрался храбрости спросить:
— Простите, сэр, а почему он назвал судью «Папой Уильямом»?
Петтигрю насмешливо посмотрел на него и спросил:
— Вы знакомы с леди Барбер?
— Нет.
— В ближайшее время, безусловно, познакомитесь. «Алису в стране чудес» читали?
— Разумеется.
— Помните, там папа Уильям говорит: «В ранней юности мышцы своих челюстей я развил изучением права, и так часто я спорил с женою своей, что жевать научился на славу»?[16] Послушайте, возвращайтесь-ка вы лучше в зал, а то судья того и гляди закроет заседание. Должно быть, он уже в самом конце сегодняшнего списка дел. Увидимся за обедом.
После ухода молодого человека Петтигрю несколько минут оставался один в унылой раздевалке и, наморщив лоб, о чем-то размышлял.
«Глупо было говорить это мальчишке, — пробормотал он. — В конце концов, ему может нравиться Барбер. И наверняка понравится Хильда… Да ладно!»
Он подавил угрызения совести. В это время суток он не был обязан испытывать возвышенных чувств по отношению к ней.
Петтигрю, который шел пешком от Каунти-Холла, прибыл в резиденцию сразу же вслед за остальными гостями, вошел в гостиную как раз в тот момент, когда Барбер в который раз повторял: «И фамилия Маршалл, и должность маршал», — и услышал взрыв девчачьего смеха, который означал, что миссис Хаббертон оценила шутку. Смех был не единственным ее девчачьим свойством, отметил Петтигрю после того, как с представлениями было покончено. Ее манеры, одежда, облик — все было замышлено так, чтобы создать иллюзию, будто хоть ей и не может фактически быть менее сорока, по сути своей она остается девятнадцатилетней, причем неопытной девятнадцатилетней, девочкой. Впрочем, подумал он, слово «замышлять» едва ли здесь уместно. Такое явно безмозглое существо ничего «замыслить» не в состоянии. Судя по всему, в пушистую хорошенькую головку миссис Хаббертон и не приходило, что она по всем параметрам отличается от легкомысленной милашки, которая вышла замуж прямо со школьной скамьи двадцать с хвостиком лет назад. Одного взгляда на ее мужа было достаточно, чтобы понять, что он тоже не видит этой разницы. Еще несколько лет — и она наверняка будет представлять собой весьма жалкое зрелище. Но пока она сохраняла еще некоторое шаловливое очарование, которое, следовало признать, не было лишено привлекательности. Похоже, Барбер разделял его мнение.
Маршалл, которого бросило в краску от смеха миссис Хаббертон, дрожащей рукой разливал шерри, а несколько минут спустя Сэвидж распахнул дверь и, склонившись в глубоком поклоне, объявил:
— Обед подан, милорд!
Миссис Хаббертон направилась к выходу, но судья опередил ее.
— Прошу прощения, — проскрипел он, — однако во время турне принято, чтобы судья везде следовал впереди всех — даже дам.
— О, разумеется! Как глупо с моей стороны, я забыла! — рассыпалась колокольчиками миссис Хаббертон. — Вы ведь здесь — сам король, не так ли? Простите меня за оплошность. Полагаю, мне следовало сделать реверанс, когда я вошла в комнату?
Барбер уже вышел, и его голос донесся через дверной проем:
— Лично я не придаю значения подобным вещам, но кое-кто из моих коллег…
Обед был весьма обильным. Нормирование продуктов пока еще только предстояло, а повариха миссис Скуэр была воспитана в традициях, которые не могло поколебать столь ничтожное обстоятельство, как какая-то война. Миссис Хаббертон, которой домашнее хозяйство представлялось нескончаемым кошмаром, не переставала щебетать, с завистью и возбуждением изучая меню. Она Видела там замаскированные своеобразным французским языком миссис Скуэр fillets морского языка, cutlets из ягненка, оладьи, какие-то непереводимые пряные закуски, и ее глаза искрились детским восторгом.
— Четыре блюда на обед! — восклицала она. — И это в военное время! Настоящее пиршество!
