Эллери наконец пробрало. Он неприязненно посмотрел на своего гостя.
— Ах, так? Такой вы умник! Ладно, проверим. Кавычки открываются: «Весной 1894 года весь Лондон был крайне взволнован, а высший свет даже потрясен убийством…
— Рональда Адэра». Кавычки закрываются, — быстро подхватил Эймс. — «Пустой дом» из «Возвращения Шерлока Холмса».
— Кавычки открываются: «В ее руке блеснул маленький пистолет. Один выстрел, другой, третий…
— Дуло пистолета было в полуметре от груди Милвертона». Кавычки закрываются. «Конец Чарльза Огастеса Милвертона».
— Браво, Уотсон! Кавычки открываются: «Это люди, придавленные, но не растоптанные, опустившиеся на дно общества, но не низкие».
— Кавычки закрываются. — Светский повеса зевнул. — Оставьте ваши детские попытки поймать меня. Вы процитировали себя из «Игрока противной стороны».
Эллери усмехнулся. Оказывается, этот субъект интересуется не только самодовольными красотками и дорогим виски.
— Очко в вашу пользу. Но я уверен, что смогу подловить вас.
— И я уверен, что сможете, если потянете подольше, но это ни к чему. Приступайте к делу, мистер Куин. Вы прочли первую главу рукописи? Если вы неспособны на куиновские дедукции, никогда больше не возьму у знакомых ни одной вашей книжки.
— Единственное, что я могу сказать в данный момент, — это, что почерк, который якобы принадлежит Уотсону, аккуратный, твердый, но временами неразборчивый.
— Далеко вам до Холмса, дружище. Вопрос состоит в том, действительно ли это почерк Уотсона? Подлинная ли это рукопись? А ну-ка, Куин, продемонстрируйте свои способности.
— Да замолчите вы наконец! — воскликнул Эллери и принялся читать дальше.
В более поздний период своей жизни мой друг Шерлок Холмс, как я писал в другом месте, удалился от лихорадочного темпа жизни Лондона и завел — подумать только! — пчел в Саут-Даунсе. Он таким образом закончил свою карьеру без всяких сожалений, посвятив себя этому виду сельской деятельности с той же целеустремленностью, с какой он выследил столь многих хитрейших преступников.
Но в ту пору, когда Джек Потрошитель орудовал на улицах и в переулках Лондона, Холмс был еще убежденным горожанином. Все его способности были настроены на смутные нюансы лондонских рассветов и сумерек. Омерзительная вонь какого-нибудь закоулка в Сохо заставляла его ноздри трепетать, тогда как запах весны, пробуждавший сельских жителей, мог привести его в сонное состояние.
Поэтому я с удивлением и удовлетворением наблюдал, с каким интересом Холмс всматривался в пейзаж, мелькавший за окном экспресса, который мчал нас в то утро в Девоншир. Он сосредоточенно смотрел в окно и внезапно распрямил свои худые плечи.
— Ах, Уотсон, как бодрит свежий воздух приближающейся зимы.
В тот момент я не разделял этого мнения, ибо воздух в купе был отравлен вонючей сигарой, которую держал в зубах старый хмурый шотландец, ехавший вместе с нами. Холмс, казалось, не замечал дурного запаха. За окном вспыхивали яркие осенние краски листьев.
— О, Англия, Уотсон, сей второй Эдем, почти что рай!
Я узнал перефразированную цитату[1] и был вдвойне поражен. Мне, конечно, была известна сентиментальная жилка в характере моего друга, но он редко допускал, чтобы она пробила броню научного склада его натуры. И все же гордое сознание принадлежности к своей стране по праву рождения — это национальная черта британца, и Холмс не был исключением.
По мере того как мы приближались к цели нашего путешествия, его жизнерадостный вид сменился задумчивой миной. Мы проезжали по болотистой местности, вдоль бесконечной трясины и вязких кочек, которые, подобно струпьям, уродовали лицо Англии. И словно природа решила создать подобающий фон, солнце скрылось за густыми облаками, и, казалось, мы погрузились в вечные сумерки.
Вскоре мы сошли на платформу небольшой деревенской станции. Холмс засунул руки в карманы, его глубоко посаженные глаза горели, как это часто бывало, когда он был захвачен очередной проблемой.
— Вы помните дело Баскервилей, Уотсон, и проклятие, которое омрачало их жизнь?
— Еще бы.
— Мы находимся недалеко от их владений. Но, конечно, мы направляемся в противоположную сторону.
— Тем лучше. Эта собака — порождение ада — все еще преследует меня во сне.
Я был заинтригован. Обычно, когда Холмс приступал к расследованию, он тщательно осматривал окружающую местность, мгновенно замечал каждую сломанную ветку и не обращал внимания на пейзаж. В такие моменты воспоминания были бы неуместны. Теперь его движения были нервными, беспокойными, словно он жалел, что поддался импульсу и отправился в путешествие.
— Уотсон, — сказал он, — давайте наймем повозку и побыстрее покончим с этим делом.
Пони, которого мы заполучили, несомненно, был сродни тем диким лошадкам, которые носились среди болот, но был достаточно послушным и резво бежал по дороге от деревни к владениям Шайрсов.
Вскоре показались башни замка Шайрс, придававшие еще более меланхолический вид местности.
— Охотничьи угодья там, дальше, — заметил Холмс. — Земли герцога разнообразны.
Он обвел взглядом представившуюся нам картину и добавил:
— Сомневаюсь, Уотсон, чтобы в этой зловещей каменной махине нас встретил веселый краснощекий хозяин.
— Почему вы так думаете?
— Люди с длинной родословной обычно отражают колорит окружающей среды. Вспомните Баскервиль-холл: там не было ни одного жизнерадостного лица.
Я не стал возражать. Мое внимание было приковано к унылой серой громаде замка. Некогда он был окружен рвом и имел подъемный мост. Однако нынешние поколения вверили защиту своей жизни местной полиции. Ров был засыпан, и цепи подъемного моста не издавали скрипа уже много лет.
Дворецкий провел нас в холодную сводчатую гостиную, спросив наши имена, как Харон, переправлявший через Стикс. Вскоре я убедился в точности предсказаний Холмса. Более холодного и неприступного человека, чем герцог Шайрский, мне редко приходилось встречать.
Он был небольшого роста и производил впечатление чахоточного. Но это мне только показалось. При ближайшем рассмотрении у него оказался вполне здоровый цвет лица, и я почувствовал жилистую силу в его внешне хрупком теле.
Герцог не предложил нам сесть. Он отрывисто сказал:
— Вам повезло, что застали меня здесь. Еще час, и я уехал бы в Лондон. По какому вы делу?
Тон Холмса не выдавал его реакцию на дурные манеры аристократа.
— Мы постараемся не злоупотребить вашим временем дольше, чем это необходимо, ваша светлость. Мы приехали лишь для того, чтобы передать вам это.
Он протянул футляр с хирургическими инструментами, который мы завернули в простую оберточную бумагу и запечатали сургучом.
— Что это такое? — спросил герцог, не двигаясь.
— Я думаю, ваша светлость, — ответил Холмс, — что вам лучше самому вскрыть пакет и посмотреть.
Нахмурясь, герцог Шайрский развернул пакет.
— Где вы это взяли?
— К сожалению, я должен сперва просить вашу светлость опознать это как вашу собственность.
— Я никогда не видел этого раньше. Почему вам пришло в голову принести это мне?
Герцог открыл крышку и смотрел на инструменты, казалось, с неподдельным удивлением.
— Если вы отогнете подкладку, то обнаружите под ней причину, побудившую нас сделать это.
Герцог последовал совету Холмса, по-прежнему сохраняя недовольный вид. Я внимательно следил за тем, как он рассматривал герб, и наступила моя очередь удивляться. Выражение его лица изменилось. Тень улыбки тронула его тонкие губы, глаза оживились, и он смотрел на футляр с глубоким удовлетворением, чуть ли не с торжеством — иначе я не мог охарактеризовать его взгляд. Затем столь же быстро это выражение исчезло.
Я взглянул на Холмса в поисках объяснения, зная, что он не мог не заметить реакции аристократа. Но его проницательные глаза были полуприкрыты веками, лицо непроницаемо, как маска.
— Я уверен, ваша светлость, что вы получили ответ на свой вопрос, — сказал Холмс.
— Конечно, — ответил герцог небрежным тоном, словно отметая это дело как не представляющее никакого интереса. — Этот футляр мне не принадлежит.
— Тогда, быть может, ваша светлость укажет нам владельца?
— Полагаю, что это мой сын. Футляр, без сомнения, принадлежал Майклу.
— Он взят из лондонского ломбарда.
Герцог скривил губы в жестокой усмешке.
— Не сомневался в этом.
— В таком случае, если вы дадите нам адрес вашего сына…
— Сын, о котором я говорю, мистер Холмс, умер. Это мой младший сын.
Холмс мягко сказал:
— Я искренне сожалею, ваша светлость. Он умер от болезни?
— От очень тяжелой болезни. Он умер уже шесть месяцев назад.
Ударение, которое аристократ делал на слове «умер», показалось мне странным.
