Мне стоило большого труда не вспылить, как это было со мной в Милуоки, когда Керк Браун позволил себе предположить нечто подобное. Правда, сэру Мэрфи это было более простительно, чем Керку Брауну, поскольку Мэрфи не знал Пат, а если говорить честно, простительно им обоим… Но как мне было убедить их, что они заблуждаются? Моя реакция на их вопросы не имела ничего общего с возмущением, обуревающим ревнивого мужа, для которого невыносима самая мысль, что жена от него что-то скрывает, что она обманывает его. Нет, в данном случае речь шла совсем не о том. Конечно, если бы я узнал, что Пат любит другого, это было бы для меня страшным ударом, и все же, думаю, я бы мог допустить, что это возможно; из любви к Пат я бы мог ее даже простить. Но никто (кроме тебя, Том, в этом я уверен), никто не может понять, что Пат не способна меня обмануть; это вещь совершенно немыслимая, невозможная, потому что Пат — неотъемлемая часть меня самого. Было бы, скажем, нелепостью обвинять свою руку или ногу, что они вас обманывают. Такое обвинение лишено всякого смысла. И так же бессмысленно подозревать или обвинять в этом Пат; она словно часть моего тела, исчезновение ее можно сравнить лишь с ампутацией ноги или руки, но ведь это — несчастный случай, и предвидеть его нельзя.
Конечно, я не мог все это высказать сэру Джону Мэрфи (я и тебе-то все объяснил сейчас очень бессвязно). Но я нашел для него другой аргумент:
— Ваш вопрос был бы оправдан, сэр, если бы моя жена покинула Милуоки по собственной воле. Но вы забываете, что ее вызвали телеграммой и что телеграмма эта была, по всей видимости, подложной, поскольку моей тещи в момент отправления телеграммы в Лондоне не было.
Сэр Джон мягко улыбнулся:
— Вы слишком торопитесь с выводами. Мы в полиции привыкли быть более осторожными. Чтобы принять выдвигаемую вами версию, нужно иметь свидетельство вашей тещи, что представляется трудным, поскольку она в отъезде. Нужно, далее, увидеть эту телеграмму и проверить, откуда она отправлена. Всю эту часть расследования произвести невозможно, во всяком случае сейчас. Заметьте, я ведь не отрицаю, что между телеграммой, о которой идет речь, и исчезновением миссис Тейлор может существовать какая-то связь — это представляется даже очевидным; однако это еще не то, что мы называем доказанным фактом. Во всем, что вы мне сообщили, пока есть лишь два совершенно бесспорных момента, а именно: во-первых, ваша жена прибыла в лондонский аэропорт в пятницу 16 сентября, и, во-вторых, с тех пор вы о ней ничего не знаете. — И добавил участливо, без малейшей иронии: — Этого мало. Но ведь наша обязанность — разыскивать лиц, которых нас просят разыскать, а вас мне горячо рекомендовал мистер Брэдли.
— Как вы собираетесь действовать? — спросил я.
— Методами самыми традиционными, которые чаще всего оказываются и самыми лучшими…
— А именно?
— Сначала справимся в больницах. Времени это займет немного, и, чтобы вас успокоить, скажу сразу: я весьма сомневаюсь, что это даст какой-нибудь результат. Если с миссис Тейлор действительно произошел несчастный случай, мы бы наверняка опознали ее и вы давно уже были бы извещены. Конечно, она могла стать жертвой нападения и грабитель мог отобрать у нее документы, но в этом случае извещена была бы полиция; все больницы, все психиатрические лечебницы, все морги незамедлительно сообщают нам обо всех неопознанных лицах, живых и умерших, но ни одна из жертв последних дней не подходит под приметы миссис Тейлор… Разумеется, я это еще раз проверю.
Я дал самому себе клятву сохранять хладнокровие в течение всей беседы, но, когда Мэрфи произнес слово «морги», я в ужасе вздрогнул и мне потребовалось напрячь всю свою волю, чтобы подавить ощущение дурноты.
— Мы должны будем так же, как это принято у нас, — продолжал начальник отдела розыска, — обойти все гостиницы и меблированные комнаты; судя по вашему рассказу, я весьма сомневаюсь, что мы обнаружим там миссис Тейлор. Но кто знает?…
Что-то в его тоне мне не понравилось, но я не решился его прервать.
— И наконец, если до вторника мы не нападем на след, придется сообщить приметы миссис Тейлор через прессу, радио и телевидение. Я попрошу вас дать мне фотографию вашей жены, желательно четкую, а также самым подробным образом заполнить этот бланк. Предпочитаете ли вы сделать это сейчас или займетесь этим попозже и принесете мне к вечеру?
— Лучше уж не терять даром времени, — отвечал я.
У меня было при себе две фотографии Пат. На одной она была изображена во весь рост, в простом летнем платье, с развевающимися на ветру волосами; это был моментальный снимок, который я сделал в нашем саду в Лейквью. Второй портрет был выполнен профессиональным фотографом прошлой весной для милуокской газеты, когда Пат получила первую премию на рекламном конкурсе «Элегантная автомобилистка». Оба снимка были превосходны, и все же, глядя на них, я чувствовал, насколько они бессильны передать истинный облик Пат, ее красоту, ее обаяние… Мэрфи попросил дать ему обе фотографии, и я, разумеется, не стал с ним спорить. У меня в чемодане были и другие фотографии Пат; но, отдавая сэру Джону эти два снимка, я испытывал тяжелое чувство, словно терял ее заново.
Заполнять бланк оказалось и вовсе мучительно. Во всех этих вопросах, таких точных и вместе с тем безличных, есть что-то бездушное; ни один из них словно бы и не применим к человеку, которого надо описать, но при этом все они сообща обкладывают его со всех сторон и берут безжалостно в клещи. На каждой графе я застывал в нерешительности, боясь ошибиться… Цвет волос — светлый, рыжеватый, каштановый? Цвет лица — бледный, матовый, нежный? Особые приметы? Мне казалось, что я описываю труп.
Передавая Мэрфи фотографии и приметы Пат, я робко спросил его, не собирается ли он также опросить служащих в аэропорту.
— Разумеется, мы это сделаем, но на успех я не рассчитываю. Через аэродром проходят за сутки тысячи людей, и очень редко бывает, чтобы служащие кого-нибудь запомнили.
— А когда я могу надеяться… что-то узнать?
— Пока ничего вам не обещаю. Подобные розыски иногда тянутся месяцами, а иногда заканчиваются за неделю. Во всяком случае, я буду держать вас в курсе; оставьте мне свой телефон.
— Я живу в «Камберленде».
— Хорошо. Я позвоню вам в середине следующей недели, сообщу, как идут дела, и попрошу вас, если понадобится, приехать.
С замиранием сердца я задал последний вопрос:
— Сэр Джон, а каковы ваши… прогнозы?
— О каких прогнозах может идти речь, если мы еще не начали расследования? И вообще в нашем ремесле прогнозы противопоказаны.
— Но все-таки, — не сдавался я, — ведь составилось же у вас на основании моего рассказа какое-то мнение, гипотеза…
— Если уж вы так хотите, могу вам сказать, что вашу жену, пожалуй, действительно заманили в ловушку; телеграмма, которую она получила, доказывает это. Но зачем было ее заманивать — вот в чем вопрос. Если бы речь шла о похищении ради выкупа, похититель давно бы уже вас известил.
— А может быть, он это сделал и его послание дожидается меня в Милуоки? Он вряд ли рассчитывал, что я сразу сюда примчусь.
— Весьма возможно.
Аудиенция была окончена, я распрощался.
Это первое мое обращение в официальные инстанции огорчило меня и расстроило. Покидая кабинет сэра Джона Мэрфи, я почувствовал, что еще больше отдалился от Пат; я предавал ее исчезновение огласке — и словно бы делал его очевидным, реальным, бесповоротным. До визита к Мэрфи я еще надеялся на чудо, теперь же мне оставалось одно — дожидаться результатов расследования.
Все эти мои рассуждения были, конечно, глупостью, о чем ты мне и сказал, сказал очень вежливо, но достаточно недвусмысленно, когда мы час спустя обедали с тобой в Сохо, в маленьком ресторанчике. Ты помнишь этот обед, Том? На душе у меня было смутно и тревожно, но, как и накануне, в аэропорту, единственной радостью для меня была возможность хоть немного побыть с тобою вдвоем. На этот раз ты был безупречен. Да и вообще можешь ли ты быть другим, Том! Как я был к тебе несправедлив, когда написал, что ты изменился…
Мы вспоминали Оксфорд, наше первое знакомство, наше учение. В ту пору ты воплощал для меня весь мир, знания, истину. И разве не тебе обязан я всем в своей жизни? Я был еще глупым нью-йоркским щенком, совершенно невежественным, неспособным понять, разобраться, что хорошо и что плохо, что красиво и что безобразно. И ты — я до сих пор не понимаю почему, — ты пригрел меня; ты, отпрыск такой семьи, преуспевающий во всем, за что ни брался, окруженный бесчисленными друзьями, ты обратил вдруг внимание на неотесанного американского паренька и сделал из него человека.
Да, жизнь нас разлучила, но она не разъединила нас, Том. Ни годы, ни расстояние ничего не изменили. И они никогда ничего не изменят в нашей дружбе.
