Обстоятельства первого важного события Ирен изложила на тех страничках желтоватой пергаментной бумаги. Это письмо датировалось 21 января 1886 года:
«Здравствуй моя милая Нелл!
У меня такие потрясающие новости, что тебе лучше сесть, а не то ты упадешь. Ты прости меня за неразборчивый почерк, который тебе, владычице и повелительнице печатных машинок, наверняка кажется ужасным. В свое оправдание могу сказать, что я корплю над этим посланием в вагоне мчащегося на всех парах поезда. Должна признаться, что под перестук колес, звучащий в унисон со стуком моего беспокойного сердца, мне достаточно сложно сосредоточиться.
Возможно, тебе интересно знать, куда направляется сейчас твоя подруга-бродяжка. Вперед! Вперед, совсем как цыганка, кочующая с табором. Я еду… Боюсь, ты не одобришь моего выбора. Начнем с того, что я больше не работаю в миланском „Ла Скала“. Тамошние сопрано несколько болезненно восприняли мой недавний дебют. С чего я это взяла? Я догадалась об этом, обнаружив у себя в румянах толченое стекло. Были и другие приметы, рассказами о которых я не хочу тебя донимать. Большинство моих коллег-сопрано – итальянки, существа пылкие, и сдержанность, как они сами, утверждают, им претит. Что мне сказать на это? Разве что: „Мама мия!“
Ну и ладно! Мне снова улыбнулась тасующая карты фортуна. Мне опять повезло. Сейчас я, как Ганнибал, перебираюсь через Альпы, однако, в отличие от него, мой слон куда больше, он черен, сделан из металла и приводится в движение силой пара. Скоро я пересеку Австрию, Моравию и Силезию! Меня ждет императорский театр в Варшаве, где я стану примадонной. Да, твоя подруга, с которой ты делила кров столько лет, наконец добилась своего! Ты просто не представляешь, как я рада. Мне хочется прыгать от восторга! У меня кончаются чернила…»
(В этом месте на бумаге расплылось несколько зеленых клякс. Вместо того чтобы залить в опустевшую ручку чернил, Ирен принялась ее трясти. – П. Х.)
«Ну вот, заправила ручку до отказа, и теперь снова все в порядке. Знаешь, Пенелопа, я сейчас чувствую себя совсем как эта ручка. Меня, как и ее, надо лишь заправить. Дайте мне роль, дайте мне музыку, и я готова трудиться круглые сутки, заливаясь соловьем.
Улыбкой фортуны я снова обязана рекомендации мистера Дворжака, которого потряс и тембр моего голоса, и моя способность быстро разучивать партии на незнакомых мне языках. Конечно же, Варшава – не Вена, и мне остается только вздыхать по роскоши и блеску австрийской столицы, городу императрицы Евгении и Франца-Иосифа. Впрочем, по-немецки говорят и в Варшаве, так что я смогу петь на нем, вместо того чтобы зубрить польский, в котором, на мой вкус, слишком много согласных звуков.
Я примадонна, и для меня это настоящая победа. Ты сама прекрасно знаешь, что тембр моего голоса некоторые по ошибке называют контральто, обрекая меня всю оставшуюся жизнь исполнять роль цыганок и преданных матерей. Другие столь же ошибочно считают, что у меня меццо-сопрано – подходящий тембр для партий женщин, по сюжету переодевающихся в мужчин. Ты знаешь, что мне не составляет труда сыграть всех этих персонажей, но меня интересуют главные роли. Одним словом, Дворжак расхвалил меня директору Императорского оперного театра, и тот пришел на мой дебют в „Ла Скала“. Вот, собственно, и все – дело в шляпе! Меня пригласили в Варшаву. Остается только выбрать репертуар, наилучшим образом подходящий моему голосу».
(Дальше в письме следует описание путешествия через Австро-Венгерскую империю. Это настоящая преисполненная восторга победная песнь, в которой практически не уделяется внимания красотам природы. В связи с этим я сочла за лучшее опустить этот рассказ, процитировав вместо него выдержку из следующего письма Ирен, в котором она повествует о жизни в Варшаве. – П. Х.)
«Варшава произвела на меня куда более сильное впечатление, чем я ожидала. Как и многие мои сограждане-американцы, я представляла Европу зеркальным отображением собственной страны: у берегов Атлантики – штаты, воплощающие в себя пик цивилизованности, а дальше, за ними, – ничего, лишь безлюдье и запустение. По правде сказать, мое путешествие на Восток будет сродни движению на Запад в Америке, где кроме песка и дикарей ничего нет.
Отчасти это оказалось правдой. И от поляков, и от их столицы веет некой очаровательной дикостью, уходящей корнями в глубину веков, в те времена, когда им пришлось отбивать нашествие татар Чингисхана. Несмотря на это, поляки добрые люди, которые любят мир и свою родину, причем родину они любят больше. Ты знаешь, что на гербе польской столицы изображена русалка – наполовину женщина, наполовину рыба – с мечом и щитом! Согласно легенде, эти существа заманивают мужчин в воду своими сладкими голосами. Так что, я думаю, если бы эта русалка явилась выступать в „Ла Скала“, она была бы вооружена не только голосом.
Варшава, как и Лондон, стоит на реке, а многие здания выкрашены в желтый цвет, отчего столица Польши кажется веселой и радостной даже в мрачные, пасмурные дни. Старый город – сущее очарование, равно как и традиционные крестьянские наряды. Мне непременно надо будет сыграть в какой-нибудь оперетте с сюжетом из сельской жизни, в такой же блузке, пояске и юбке покороче. Гимн Польши совсем не торжественно-заунывный, а веселый, вроде мазурки великого Шопена.
Кстати сказать, гений Шопена – не случайность. Этот край так и дышит музыкой. Здесь поют буквально обо всем: о журчании ручьев, о вращении прялок, о блеянии овец.
Хотя у музыки здесь крестьянские корни (что мне, как американке, представляется весьма необычным), перед ней издревле преклоняются, словно перед богиней, и даже возводят храмы в ее честь. Несмотря на все величие дворцов и парков, они не идут ни в какое сравнение с роскошью Императорского театра, расположенного прямо на берегу реки, видимо для того, чтобы русалки во время спектаклей вылезали из воды и присоединялись к хору. Да, в этом городе правит музыка. Думаю, мне здесь будет очень хорошо».
(Несмотря на долгую дружбу с Ирен Адлер, я так и не научилась любить и ценить оперу. Подавляющее большинство ее писем содержало подробные рассказы о трудностях, с которыми она сталкивалась во время репетиций, и восторге, пережитом во время премьер. Все эти подробности я тоже решила опустить, посчитав за лучшее вместо них привести письмо, в котором Ирен поведала мне о своем новом знакомом. – П. Х.)
«Так получилось, что несчастных польских королей нередко прогоняли более могущественные соседи, однако некоторые из прежних правителей до сих пор царствуют здесь – увы, лишь в виде величественных памятников. И все же, моя милая Нелл, мне удалось свести знакомство с настоящим королем!
Я уже представляю, как ты недоверчиво изгибаешь брови, и потому вынуждена изложить все подробности, чтобы ты поняла: я не преувеличиваю. Значит, так. Строго говоря, мужчина, с которым я познакомилась, не совсем король. Он – наследный принц. Кроме того, он не поляк, а немец. А править он будет (после смерти отца) не Польшей, не Германией, а Богемией!
Ну как, запутала я тебя, моя милая Нелл? Его зовут Вильгельм Готтсрейх Сигизмунд фон Ормштейн, великий князь Кассель-Фельштейнский. Когда-нибудь он станет королем Богемии. Чтобы ты не растерялась при виде этого длиннющего немецкого имени, спешу добавить, что друзья зовут его просто Вилли.
Прозвище Вилли – вынужденная фамильярность: уж слишком пугающе выглядит полное имя. Ростом кронпринц шесть с половиной футов, а сложен он под стать своему исполинскому росту. Его глаза синее вод реки Вислы, что течет через Варшаву, и он обожает оперу. Каждое воскресенье мы отправляемся с ним на прогулку в открытой коляске, на дверцах которой изображен герб фон Ормштейнов (тоже, надо сказать, кричаще пышный). Обычно мы проезжаем по проспекту Миодова, где собираются сливки варшавского общества, поэтому в столице только и говорят, что о нас. У Вилли не очень развито чувство юмора, впрочем, возможно, это беда всех особ королевской крови.
Кроме того, я часто вижусь с Антонином Дворжаком. Хотя мой взгляд обращен в сторону запада, и я мечтаю в один прекрасный день выступить в главной роли на сцене оперного театра Вены, а то и Парижа, мистер Дворжак несколько месяцев назад убедил меня разучить еще несколько чешских песен на музыку, которую он написал. Способность к языкам у меня есть, вне зависимости от того, что в них творится с гласными, вот я и решила сделать композитору приятное, ведь он, как-никак, сейчас пользуется в Лондоне большим почетом. При этом не думай, что я готова всю свою жизнь провести в провинции, растратив там свой талант. Нет, ни за что, сколь бы роскошным и утонченным ни было мое окружение!»
