Он вернулся в свой кабинет около двадцати минут восьмого. Он был эмоционально и физически измотан, но душа его ликовала. Он упал на диван и мирно заснул, хоть я и не удивился бы, услышав, что ему снились страшные сны и что, когда его разбудили, боль, как следствие нагрузки, которой он подверг свои заживающие кости, жгла его адским огнем.
Мария, близкая к истерике, разбудила его без двадцати восемь вечера. Актерские способности не изменяли ему до тех пор, пока он не услышал от Марии, что в западню попала Бренда Уайт. Тогда он перестал играть; маска слетает, и он превращается в безумца. Он был безумцем, когда несколько позднее разговаривал с Хедли. Он был безумцем, когда пытался любой ценой, вопреки элементарному здравому смыслу, свалить убийство на Хью Роуленда. Но, видите ли, тогда он считал это совершенно необходимым. Он стал свидетелем некоей любовной сцены, имевшей место за воротами его дома, и пришел к выводу, что Хью угрожает осуществлению всех его планов.
Он был безумцем, когда, стараясь поддержать репутацию добродушного, сострадательного старого Ника, послал Мэдж Стерджес «скромный чек». В субботу днем – помните? – он получил от Хедли ее адрес и обещал послать чек. Здесь он совершенно попал впросак: нельзя посылать чек, зная, что ваш счет исчерпан и банк не выдаст по нему деньги.
– Не выдаст, уж что верно, то верно, – заговорила бледная от ярости Мэдж Стерджес. – Я уже сказала миссис Бэнкрофт, что не такие уж они важные персоны! Они…
– И опять-таки он был самым что ни на есть безумцем, – заключил доктор Фелл, – когда так необдуманно и бессмысленно вчера в мюзик-холле «Орфеум» застрелил Артура Чендлера.
Здесь даже Хью запротестовал:
– Сэр, он не мог этого сделать! Мы ведь вчера слышали. Никто из посторонних не входил в театр и не выходил из него.
На что Хедли ответил:
– Разве вы никогда не слышали о двух клоунах: Шлоссере и Визле?
– Я слышала, – выпалила Мэдж. – Всякий дурак знает, что уже несколько лет они болтают об одном и том же. Вчера они были на генеральной репетиции. Шлоссер изображает полковника на костылях и с перевязанной ногой: подагра, видите ли.
Хью словно прозрел:
– Подождите! Я вспоминаю, что видел…
– Это целая история, – хмуро проговорил Хедли. – Сегодня, разобравшись с «чудесами», мы и ее прояснили. Хмурым, промозглым днем два человека, стоявшие на противоположной стороне улицы, поклялись, что не видели ни одного постороннего, который выходил бы из мюзик-холла. Им показалось, будто они видели, как из театра вышел его старожил Шлоссер и свернул за угол к пабу, чтобы перекусить перед закрытием. Было четверть третьего. На самом деле они видели совсем другое.
Он сделал шаг вперед.
– Таково, доктор Янг, краткое описание дела, которое будет слушаться в суде. Мы сообщили вам все. Вы все выслушали; как и мы. Кроме того, показания свидетелей дают нам полное основание, чтобы их вызвать. Желаете сделать какое-нибудь заявление?
На теннисном корте почти стемнело. Тополя легкими тенями вырисовывались на фоне неба; шмель улетел с наступлением темноты. Но кто-то включил прожектора, и мертвенное, синеватое сияние залило все углы. На корт упали тени, и две из них встретились в центре, у края круга, где недавно лежало тело Фрэнка Дорранса.
Ник бросил беглый взгляд и резко откинул голову. Его лицо приобрело синюшный оттенок, вроде скисшего молока; он тяжело дышал.
– Шайка грязных лжецов, – проговорил он сквозь зубы. – Ополчились на меня. Но ты ведь этому не веришь, Бренда?
– Боюсь, что верю, – сказала Бренда.
– Тогда проваливай ко всем чертям, – взревел Ник. – Ради маленькой дряни, которая…
– Спокойно! – сказал Хедли, пока Ник заканчивал фразу, от которой даже Китти немного побледнела. Такая откровенная, холодная непристойность не могла не вызвать отвращения. – Этого, мой друг, мы не потерпим. Если вы склонны говорить, то мы выслушаем ваши показания. Например: было ли вам известно, какими уликами против вас располагал Чендлер?
– Попробуйте заставить меня говорить.
– Вы знали, – продолжал Хедли, – что он тогда находился в павильоне. Вы, как и все мы, догадались об этом: оставленная в павильоне газета в семь часов лежала там, а в семь часов двадцать минут исчезла. Вы решили, что Чендлер слишком много знает. Вы заставили Марию позвонить ему – она и есть та женщина, которая в воскресенье справлялась о нем по телефону, – и выяснили, где он находится. И вы застрелили его. Это соответствует истине или нет?
– Хью, уйдем отсюда, – задыхаясь, попросила Бренда.
– Вот, вот, – сказал Ник, – уведи ее отсюда. Я не могу видеть лживую шлюху, которая предает своего старого опекуна и верит грязным россказням, тогда как я невиновен, и вся ваша гнусная шайка не может доказать обратного. Вы абсолютно уверены в своей правоте, да? Ник сделал то, Ник сделал это, – он подчеркнуто карикатурно покачал головой, – а на самом деле вы только берете меня на пушку. Будь у меня целы ноги и руки, я бы всех вас вывел на чистую воду. Откуда вам известно, что это сделал я? Полагаю, вы можете предъявить мой портрет в золоченой раме?
Хедли открыл портфель.
– Не то чтобы в золоченой раме, – сказал он, – но снимки все увеличены. Возможно, вам будет небезынтересно взглянуть на восемь фотографий, показывающих, как вы убиваете Дорранса. Чендлер сделал их под разным углом на восточной стороне корта; вот на этой мы видим ваше лицо, когда вы повернулись к объективу…
Он прервался. Казалось, глаза Ника целиком ушли в глазницы. Он резко выпрямился и едва не выскочил из своего кресла. Он поднял костыль и с такой силой обрушил его на голову Хедли, что, прежде чем его обезоружили, едва не сломал суперинтенденту руку, которой тот пытался защититься. Когда Ника уводили, он горько оплакивал свою печальную судьбу.
Постскриптум
В добрых старомодных романах, которые читали наши отцы, в конце повествования не оставалось никаких сомнений относительно дальнейшей судьбы героев. Автор всегда добросовестно досказывал историю всех действующих лиц, вплоть до третьестепенных персонажей, которых не запомнил бы ни один читатель. Не могло также и речи быть о том, чтобы добро осталось невознагражденным, а зло ненаказанным. Отмечалось, что верный слуга, который подавал лошадей, теперь держит процветающий трактир. Если какой-то злодей появлялся на двух страницах шестой главы, с тем чтобы в упор выстрелить в героя, то впоследствии этот мерзавец падал с Хаммерсмитского моста или каким-либо иным способом благополучно отправлялся в мир иной.
Нынче такая практика признана антихудожественной или, по меньшей мере, сопряженной с излишним трудом. Большинство историй заканчивается на полуслове, многоточием – дабы, как кто-то заметил, показать, что жизнь продолжается. Но иногда бывает – как, надо признаться, и в этом случае, – что автор очень привязывается к своим героям. И если величайший из ныне живущих драматургов может поступить так, в конце пьесы недвусмысленно показав, как в дальнейшем проявит себя каждый из его персонажей, и облить презрением невежд, берущих под сомнение их дальнейшую судьбу, то подобную практику можно распространить и на эту ничем не примечательную хронику.
Так вот, почти через год после описанных происшествий состоялась свадьба Бренды Уайт и Хью Роуленда. Некоторые из предшествовавших ей событий связаны с неприятными воспоминаниями, например, хмурое ноябрьское утро, когда Ник встретил свой конец. Ник всех удивил, признав себя виновным, хотя его адвокатом выступал сэр Эдвард Гордон-Бейтс; вследствие чего процесс вызвал относительно небольшой интерес.
Да и домашние неурядицы шли своим чередом. Матушка Хью удалилась в частную лечебницу с приступом мигрени. Роуленд-старший сразу отправился убедиться в том, что финансовые дела Бренды в полном порядке, провел в банке два часа, одобрил деятельность управляющего, наставил его в том, что пенс фунт бережет, и на прощанье уверил его жену, что все хорошо, что хорошо кончается.
И действительно, у Бренды не было более стойкого защитника, чем Роуленд-старший. Из всех присутствовавших на свадебной церемонии он был самой популярной и выдающейся фигурой. Когда Бренда и Хью шли по церковному приделу навстречу общеизвестным тяготам супружеской жизни, его лицо сияло, подобно лампе в тысячу ватт, и во всем соборе Святого Иуды не было цилиндра более гладкого и блестящего. В качестве свадебного подарка он преподнес молодым красивую серебряную сигарницу, полное собрание сочинений Шекспира, оплаченный счет на сумму в сорок шесть фунтов восемнадцать шиллингов и значок Английского клуба лаун-тенниса. Затем состоялся банкет, на котором даже Шеппи изрядно набрался. Роуленд-старший произнес речь, и его партнер мистер Гардслив в качестве ее основных достоинств отметил то, что она длилась пятьдесят две минуты, и в ней не было ни одного личного наблюдения оратора. Донельзя счастливые и немного охмелевшие, молодожены отбыли в Париж; они и по сей день (все это произошло два года назад) умудряются пребывать в том же состоянии безоблачного счастья.
