– Хорошо. Да, постой… кто-то звонил тебе сегодня утром.
– Кто?
– Я не знаю. Она не назвалась – только спросила, дома ли ты, и когда я сказала, что ты в Лондоне, она захотела знать, когда ты вернешься. Я сказала, что, возможно, сегодня, но вероятнее всего только завтра, и она повесила трубку. Это был междугородний звонок, и голос был очень тихим.
Она услышала, как он засмеялся.
– «Голос по телефону»… наш захватывающий радиосериал… продолжение в следующем выпуске! Не огорчайся – думаю, она перезвонит. Передай привет тете Милли. Целую твои ручки и ножки.
– Вот уж нет!
– Да, ты права – мы живем в печально лишенный колоритности век. До свидания, дитя мое. Будь умницей. – Он дал отбой.
Линделл положила трубку и вернулась к камину. Она уже переоделась в теплый зеленый халат, а миссис Армитедж – в бесформенное одеяние из коричневого плюша с довольно потрепанным меховым воротником.
– Это был Филипп, – сказала Линделл.
– Я так и поняла.
– Он не знает, успеет ли завтра к ленчу.
Подобные вещи никогда не беспокоили миссис Армитедж. Она кивнула и сказала, как будто без всякой связи:
– Как хорошо, что вы с Филиппом не настоящие кузены.
Линделл наклонилась, чтобы подложить полено в огонь, и длинная пышная юбка качнулась колоколом, подчеркнув по-детски тоненькую талию. Жар от горячих угольев обдал девушке щеки.
– Почему? – пробормотала она.
– Ну, просто я подумала, что это хорошо. Джослины – прекрасные люди, и бедная Луи была очень счастлива с отцом Филиппа. Он был очаровательный мужчина. Таковы уж Джослины – они очаровательны. Но только от них можно устать – их надо разбавлять.
Именно в этот момент в дверь позвонили.
Анна Джослин стояла на темном пороге и ждала, пока кто-нибудь выйдет. Такси, привезшее ее из Клейфорда, шумно развернулось за ее спиной на посыпанной гравием подъездной дорожке и уехало. Звук постепенно затих. Подождав, она позвонила еще раз, и почти тотчас в двери повернулся ключ. Дверь немного приоткрылась, и из-за нее выглянула молодая девушка. Увидев стоящую на пороге женщину, она отступила на шаг, открывая дверь шире.
Анна вошла в дом.
– Сэр Филипп вернулся?
Айви Фоссетт несколько стушевалась. Посетители не входят в дом вот так, после наступления темноты, не то сейчас время, подумала она. Но женщина была настоящая леди и в таком красивом меховом пальто. Не отрывая от него глаз, девушка сказала:
– Нет, мэм, его нету.
– Тогда кто дома? – резко спросила дама. – Кто говорил со мной по телефону сегодня утром?
– Миссис Армитедж и мисс Линделл… мисс Линделл Армитедж. Это, верно, она снимала трубку.
– Где они?.. В салоне? Не нужно меня объявлять – я пройду прямо туда.
Айви, разинув рот, смотрела, как дама удаляется.
– Прошла мимо, будто меня и не было, – рассказывала она потом на кухне и получила упрек от миссис Ремидж, весьма пожилой кухарки:
– Ты должна была спросить ее имя.
Айви вскинула голову.
– Она не дала мне и слова вымолвить!
Анна пересекла холл. Салон выходил на террасу в задней части дома. Название, вместе с белой панельной обшивкой, досталось по наследству от времен царствования доброй королевы Анны. Первая Анна Джослин была ее крестницей.
Она положила руку на дверную ручку и приостановилась на минутку, расстегивая и сдвигая с плеч пальто, под которым обнаружилось голубое платье. Сердце ее сильно билось. Не каждый день человек возвращается из мертвых. Пожалуй, она была рада, что Филиппа нет дома. Открыла дверь и остановилась на пороге, устремляя взгляд в комнату.
Свет над головой, задернутые голубые занавеси на окне, жарко полыхающие дрова в камине, а над камином – белая полка с глядящими вниз фигурками «Времен года», а еще выше, над «Временами года», – картина «Девушка в меховом пальто». Анна смотрела на портрет неотрывным, критическим взглядом, как могла бы смотреть в собственное отражение, и подумала, что портрет вполне мог бы сойти за зеркало.
В комнате находились двое. Направо от камина – Милли Армитедж, с газетой на коленях и другой газетой, раскинувшейся у ее ног на голубом ковре. Неряшливая скучная женщина. Отнюдь не друг. Конечно же, она должна была оказаться тут, прочно окопавшаяся. Nous allons changer tout cela.[8] Внизу, на коврике перед камином, притулилась с книжкой эта соплячка, надоедливый ребенок Линделл.
Хрустнула бумага, внезапно смятая рукой Милли Армитедж, книжка Линделл уткнулась в белый меховой коврик. Линделл вскочила на ноги, наступая на подол своей длинной зеленой робы, хватаясь за подлокотник пустого кресла, на котором сидела. Глаза ее расширились и потемнели, кровь отхлынула от лица. Она смотрела на открытую дверь и на сошедшую с портрета Анну Джослин – Анну Джослин с ее золотыми кудрями и искусно подгримированным овальным лицом, с нитью жемчуга, свисающей на виднеющееся под расстегнутым пальто тонкое голубое платье.
В тот же миг Анна услышала, как охнула, словно задохнувшись, Милли Армитедж. Она безмолвно уставилась на Анну, и все вокруг будто застыло. Затем мозг Милли молнией пронзила несообразная мысль: «У Эмори она выглядит лучше». Когда позднее ей это вспомнилось, то ужасно ее подивило. После трех лет лишений, страданий и тревог кто бы выглядел иначе? Волна чувств смыла все, кроме осознания того, что это Анна и что она жива. Милли ринулась вперед с непонятным возгласом, и Анна раскрыла ей объятия. Через секунду Лин тоже обнимала ее, вновь и вновь повторяя ее имя, и по лицу у нее текли слезы.
– Анна… Анна… Анна! Мы думали, ты погибла.
– Я и сама почти что так думала.
Все вместе они сделали несколько шагов по комнате.
– Тетя Милли! Как я рада вас видеть! Ах, до чего хорошо снова быть дома.
Анна обнимала Милли Армитедж. Та, борясь с наплывом чувств, поцеловала ее в щеку, которая оказалась накрашена сильнее, чем три года назад. Она не помнила, чтобы когда-нибудь раньше обнимала Анну. Холодный поцелуй в щеку – это было все, что они себе позволяли или хотели позволить. Милли отступила с мимолетным чувством облегчения, силясь найти слова. Не то чтобы мало было новостей, но даже в этот момент потрясения у нее было ощущение, что лучше говорить поменьше. Филипп… Она не имеет права сказать или сделать что-то, способное причинить боль Филиппу. Нависло ощущение безмерной катастрофы. Три с половиной года числиться мертвой – слишком долгое время. Анна вернулась… Ужасно вернуться и почувствовать, что тебя больше не ждут. Кто это сказал: «Живые смыкают ряды»? Верно – приходится смыкать. Под этой выспренной мыслью мелькнула другая, совсем домашняя и обыденная: «Боже! И угораздило же ее вернуться!»
– Анна, дорогая, – твердила Линделл. – Ах, Анна! Как чудесно, что ты жива!
Миссис Армитедж вспомнила, что получила благородное воспитание. С мрачной решимостью она постановила вести себя соответственно.
Когда на следующий день Филипп вернулся домой, время приближалось уже к четырем. В холле его перехватила Милли Армитедж.
– Филипп… поди сюда… мне нужно с тобой поговорить.
– В чем дело?
Она держала его под руку, увлекая через холл к кабинету, расположенному симметрично, напротив Салона, по счастью, на довольно большом расстоянии. Как и большинство комнат под названием «кабинет», он редко посвящался ученым занятиям, но стены его были уставлены книгами и там царил приятный жилой дух, чему способствовали ржаво-красные шторы и глубокие кожаные кресла.
Когда дверь была закрыта, Филипп с любопытством посмотрел на свою тетю Милли. Он очень ее любил, но лучше бы она поскорее приступала к делу. Что-то определенно произошло, но вместо того чтобы приступить прямо к делу и выложить суть, она ходила вокруг да около.
– Мы пытались связаться с тобой, но нам сказали, что ты уже ушел из клуба.
– Да, Блэккетт попросил меня зайти к нему домой. В чем дело? Где Лин? Это ведь не имеет отношения к Лин?
– Нет.
Мысленно Милли Армитедж смятенно сказала сама себе: «Видишь, он сразу же подумал о ней. Он ее любит – он влюбляется с каждым днем сильнее. Какой теперь толк? Я злая женщина… О боже, что за неразбериха». Дрожащей рукой она потерла подбородок.
– Тетя Милли, что случилось? Кто-то умер?
Миссис Армитедж еле удержалась от того, чтобы сказать: «Хуже». С громадным усилием ей удалось только отчаянно покачать головой.
– Тогда что? – уже с некоторым нетерпением спросил он.
– Анна вернулась, – рубанула сплеча Милли Армитедж.
Они стояли возле письменного стола, близко друг к другу. У Филиппа через руку было перекинуто пальто, в руке – шляпа. Белокурый и высокий, как все Джослины, он отличался от типажа разве что более резкими чертами более вытянутого лица. Такие же темно-серые, как у Анны глаза с четко очерченными, как и у нее, бровями – хотя там, где ее выгибались дугой, его были искривлены. Волосы же выжжены тунисским солнцем до льняного цвета. Через секунду он повернулся, бросил шляпу в кресло, перекинул пальто через спинку и мягко произнес:
