Лори Кинг - Ученица Холмса

– Холмс, она никогда не поверит в это, – только теперь возразила я.

– Поверит, если все произойдет естественно. Эта женщина заносчива и тщеславна, она выходит из себя от того, что мы от нее ускользнули, и это сделает ее неосторожной; вряд ли она усомнится в том, что старому бедному Шерлоку Холмсу не удалось провести в ферзи свою пешку и он остался одиноким, беззащитным и беспомощным. – Он дотронулся кончиком пальца до черного короля. – Она набросится на меня, – он коснулся белого ферзя, – и тут мы ее возьмем. – Он взял черную пешку и потер ее ладонями, словно хотел согреть, а когда раскрыл ладони, вместо пешки там лежал черный ферзь. Холмс поставил его на доску и откинулся назад с видом человека, ведущего долгие и деликатные деловые разговоры. – Это хорошо, – произнес он, – в самом деле, очень хорошо. – Его глаза блеснули в свете лампы странным огнем, который я уже видела неделю назад, когда перед ним стоял молодой бандит с огромным ножом в руке.

– Это опасно, Холмс, – покачала я головой, – действительно опасно. А что если она поймет наши намерения? Что если она играет не по правилам? Что если... – Слова застряли у меня в горле. – Что если я провалюсь?

– Если бы да кабы. Конечно, это опасно, Рассел, но я едва ли смогу прожить остаток жизни в Палестине или за спинами телохранителей. – Его голос звучал вполне спокойно, но мне захотелось вдруг спрятаться от всего этого.

– Мы ведь не знаем, каковы будут ее действия, – вскричала я, – пускай хотя бы для начала Лестрейд приставит к вам охрану. Или пусть это сделает Майкрофт, если не хотите, чтобы Скотланд-Ярд вмешивался в это. До тех пор, пока мы не узнаем, какова будет ее реакция.

– Мы с таким же успехом можем поместить объявление о наших намерениях в «Таймс», чтобы получше ее проинформировать, – с сарказмом заметил он. – Пойми, Рассел, теперь я чувствую нашего противника, я знаю ее стиль, ее средства. Она нанесла мне несколько ударов, но тем самым выявила свои собственные слабые стороны. Все ее атаки строились на ее знании моей натуры, моих правил ведения игры. Когда мы вернемся, она будет ожидать, что я опять начну метаться, искать, применяя свои старые методы, как делал это всегда. Она знает, что я буду действовать именно так, но... я не буду. Вместо этого я сложу оружие и стану ходить без всякой защиты. Она отступит ненадолго, чтобы понаблюдать за моими действиями. Будет подозрительна, затем решит, что я сошел с ума, и возликует, прежде чем нанести последний удар. Но ты, Рассел, – он сделал движение рукой, и я увидела, что место белого короля занял черный ферзь, – ты постоянно будешь начеку и ударишь первой.

Боже всевышний. Мне всегда хотелось нести большую ответственность. Я сделала усилие, чтобы взять под контроль свой голос.

– Холмс, я полагаю, это не будет излишней скромностью, если скажу, что у меня нет опыта в подобного рода играх, как вы это называете. Малейшая ошибка с моей стороны может оказаться фатальной. У нас должно быть хоть какое-нибудь прикрытие.

– Я подумаю об этом, – сказал он наконец и, наклонившись, заглянул мне в лицо все с тем же странным блеском в глазах, – как бы то ни было, я хочу, чтобы ты поняла одно: я знаю твои способности лучше, чем ты. Ведь я сам тренировал и учил тебя. Я знаю, из какого теста ты сделана, я знаю твои сильные и слабые стороны. Все это я узнал за четыре года, и особенно за последние несколько недель. Я ни капли не жалею, что решил поехать сюда с тобой, Рассел. Однако если ты все же чувствуешь, что не в состоянии сделать это, то пусть будет так. Я не стану упрекать тебя и считать это твоей слабостью. Мне придется обратиться к Майкрофту, хотя я не знаю, чем он сможет помочь, ты же присоединишься к Уотсону. Дело затянется надолго, но, думаю, оно не будет безнадежным. В любом случае, тебе решать.

Его слова были сказаны спокойным голосом, но скрывавшийся за ними смысл меня потряс, ибо то, что он мне предлагал, могло заставить задуматься любого взрослого мужчину. Рассудительный Холмс, который редко с кем даже советовался, Холмс, которого, мне казалось, я так хорошо знала, этот Холмс теперь собирался броситься в пропасть, рассчитывая только на то, что я поймаю его внизу.

Более того, этот человек не позволял рисковать даже своему приятелю Уотсону, служившему до этого в армии, он постоянно защищал и оберегал меня, был настоящим джентльменом викторианской эпохи – и вот он теперь подвергал опасности не только свою, но и мою жизнь. Эта перемена, которую я заметила в нем, меня удивляла, как и та отчаянная решимость, с которой он готовился к бою. В нем не осталось сомнений, все было решено, и он ясно дал мне понять, что собирается обращаться со мной на равных. Он вручал мне не только свою жизнь, но и мою собственную.

Я знала об интеллекте этого человека, о его гуманизме и великодушии, но не догадывалась, что он обладал такой силой духа. Это новое знание было подобно землетрясению.

Не знаю, как долго я смотрела на маленькую шахматную фигурку, вырезанную из дерева, но когда я подняла голову, то увидела, что сидящий напротив меня человек словно ждет чего-то. Я не сразу поняла, что он задал мне вопрос. Решать было нечего.

– Столкнувшись с необъяснимым, – вымолвила я дрогнувшим голосом, – некоторые выбирают невозможное.

Он одобрительно улыбнулся, а затем произошло чудо. Холмс протянул свои длинные руки ко мне, я как испуганный ребенок подошла к нему, и он меня обнял, сначала неуклюже, а затем более свободно, пока я не почувствовала, что дрожь внутри меня унялась. Ощущая биение его сердца, я чувствовала себя в безопасности. Свет лампы дрогнул и погас, оставив нас двоих в темноте.

Два дня спустя мы увидели стены Акки, возведенные еще крестоносцами и столь не похожие на залитые солнцем камни Иерусалима, что остались в восьмидесяти милях отсюда. Золотые стены Иерусалима искрились и сияли, а город стонал неслышимой песней радости и боли, а стены Акки были тяжелыми и толстыми, и их песня была многоязычным погребальным плачем. Прохожие невольно держались середины улиц, избегая тени. Даже Али и Махмуд, идя, как обычно, впереди нас шага на четыре, придерживались центра улицы, словно стены были грязными. Я пыталась отогнать это мрачное настроение, но оно упрямо возвращалось.

– Интересно, что бы нам поведали эти камни, если бы смогли заговорить? – произнесла я.

– Для ума, привыкшего наблюдать и делать выводы, не составит труда узнать характер создателя по его творению, – сказал Холмс и указал на высокие здания, нависшие над нами и словно пытавшиеся закрыть небо. – Взять, к примеру, музыку Моцарта: безумная радость и плач заложены в его мелодиях.

Наконец мы вышли к воде, но, повернув за последний угол, обнаружили, что Али и Махмуд исчезли. Внезапно я почувствовала, что мне не хватает этих двух спин, маячивших перед нами в течение недель, но Холмс улыбнулся и подтолкнул меня вперед. Прежде чем двинуться самому, он выкрикнул в воздух:

– Мархаба! Счастливо вам, Али и Махмуд!

Я присоединилась к нему, и мы подошли к берегу, где мы сидели за чаем до наступления темноты. Там нас и нашел один из членов экипажа, доставившего нас в Яффу месяц назад.

Вскоре мы стояли на палубе и смотрели, как огни Палестины тают за кормой. Иерусалима не было видно, но мои глаза, казалось, ощущали легкое сияние на юго-востоке, словно там пряталась частичка солнечного света. Я запела на иврите.

– Ты пела это той ночью, не так ли? – спросил Холмс. – Что это?

– Это псалом, одна из самых выразительных древнееврейских песен.

Я перевела ему несколько строк:

"На реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе.

На вербах посреди его повесили мы наши арфы.

Там пленившие нас требовали от нас слов песней, и притеснители наши – веселия: «Пропойте нам из песней Сионских».

Как нам петь песню Господню на земле чужой?

Если я забуду тебя, Иерусалим, забудь меня, десница моя.

Прилипни язык мой к гортани моей, если не буду помнить тебя".

– Аминь, – пробормотал он, в который раз удивляя меня.

Огни окончательно растворились в темноте, и мы спустились вниз.

Двигатели стали набирать обороты и, судя по дрожанию корпуса под ногами, скорость увеличилась, прежде чем мы добрались до каюты. Я поспешила в ванную, где с удовольствием скинула пропитанную потом и пылью заплатанную мужскую одежду. Спустя час, трижды сменив воду, я преобразилась: ногти вновь порозовели и просветлели, волосы стали чистыми, а кожа живой и гладкой. Надев просторный халат, купленный в Наблусе, я вышла из ванной, вновь после нескольких недель скитаний и лишений чувствуя себя женщиной. Холмс уже помылся и сидел в кресле с «Таймс». Он был в белой рубашке и халате, и, глядя на него, трудно было поверить, что долгое время он не брился и спал, завернувшись в козьи шкуры. Я налила большую чашку английского чая, немного отпила и почувствовала полное умиротворение.