Однажды Журин зачехлил пишущую машинку, сложил часть бумаг в портфель, а затем вышел на балкон, где сидел Старбеев.
— Хорошо здесь! — с неожиданной вспышкой радости произнес Журин. — Вы посвежели, Павел Петрович… Приятно отметить. Глаза повеселели.
— Заметно? — удивленный восторженным настроением Журина, спросил Старбеев.
— Свидетельствую. Факт неоспоримый.
— А вы, уважаемый, зачем канцелярию развели? Словно дятел — тук… тук…
Журин виновато улыбнулся, и лицо его, казавшееся застывшим в хмурости, просветлело.
— Мне без канцелярии нельзя. Служба такая… Историк. Директорствую в краеведческом музее.
— Заведуете прошлым, — сказал Старбеев, приглядываясь к оживленному лицу соседа.
— Скорее будущим, — определил Журин. — История, пожалуй, самая интересная наука, которая касается каждого человека. Воспитывать поколение на богатстве прошлого, настоящего — высочайшая забота о будущем. — Он говорил увлеченно, быстро, словно наверстывал время, упущенное молчанием.
Старбеев вскинул голову, хотел что-то спросить, но не посмел прервать ход его мыслей.
— Лет семь назад я вел по музею группу старшеклассников и тогда приметил одного паренька. Он с особым вниманием рассматривал экспонаты и слушал мой рассказ. Он стоял рядом, не в отдалении, как некоторые его сверстники, и я чувствовал, как он смотрит и слушает всем своим существом. В нем, видимо, происходило удивительное открытие мира. Это заметно проявилось в третьем зале, посвященном революции и гражданской войне в нашем крае.
Мы подошли к стенду с фотографиями молодых большевиков, комсомольцев, и вдруг он спросил: «А сколько было им лет?» Я ответил. В зале трудовой славы он пристально рассматривал портреты ударников и стахановцев, дольше задерживался у фотографий молодых. Я спросил у паренька, как его зовут. «Толя Гришко», — сказал он. Я хорошо запомнил его лицо. И вот совсем недавно мы оформляли новую экспозицию передовиков предприятий. Среди них я увидел портрет бригадира Гришко. Теперь уже к нему будут обращаться взоры современников… Так как же, Павел Петрович, прав я или нет? Прошлым я заведую или будущим? — Журин ждал ответа.
Старбеев задумался. В нем зрела своя мысль, свое ощущение услышанного, очень близкого и необходимого.
— Вы, конечно, правы. Будущее заложено в наших душах. В нас самих есть прошлое, настоящее и будущее, которое мы предчувствуем… Так устроен человек. — Сказал Старбеев и, помолчав, спросил: — Интересно, а канцелярию зачем притащили? Профессор увидит — рассердится.
— Теперь не страшно. Самое главное сделано. Завтра закончу.
— Положим, в музее торопиться некуда… — мягко намекнул Старбеев. — Раз в году вполне можно стать отдыхающим.
— У нас такое случилось… Удивительная находка.
— Мамонта обнаружили?
— Я серьезно! Из-за этого и в санаторий опоздал. Чувствую себя отвратно, пока дело не закончу. Маюсь, как неприкаянный.
— Я заметил…
— А все из-за этой находки. В Зареченске начали строить завод… Часть строительной площадки захватывает окраинную улочку со старыми развалюхами. И вот однажды раздался звонок. Снимаю трубку, слышу: «Музей?.. Из Зареченского отделения милиции говорят. Экскаваторщик поднял из-под земли почтовый ящик. Может, пригодится». Я спрашиваю: «А что в нем?» — «Да вроде письма лежат. Потрясли, что-то есть». Поехал. Захожу в отделение милиции и вижу ржавый, в двух местах пробитый осколками почтовый ящик. Кое-где проступали следы давней краски. Прошу, давайте вскроем, только аккуратно. В ящике лежало двадцать три письма. Шесть из них — солдатские треугольники. Меня даже потом прошибло. «Так они ж с войны лежат!»— крикнул я. Умоляюще прошу не прикасаться, а сам думаю: солдатские письма — редчайшая реликвия Отечественной войны… Собрал письма, завернул почтовый ящик в мешковину и домой. Вот такое случилось, Павел Петрович.
Слушая его, Старбеев хмурился, резко свел брови. Беспорядочно заворошилась память фронтовых лет. Он не сразу откликнулся на обращение Журина.
— Не могу даже представить, как люди прочтут эти письма. Сколько там горестных судеб таится.
— Вы были на фронте?
Старбеев кивнул.
— Вы меня поймете, — продолжал Журин. — Из-за этих писем я задержался. И сюда их привез. Ведь может статься, что кто-то из адресатов жив. И по сей день все еще ждет весточки… Потому и тороплюсь написать о находке, чтоб люди отозвались. Несколько писем еще в областной лаборатории судебно-медицинской экспертизы. Восстанавливают выцветшие, угасшие слова.
— Какого времени письма?
— Июня сорок третьего.
— Двадцать семь лет прошло… Зареченск, Зареченск… — трудно вспоминал Старбеев.
— Раньше это был небольшой поселок Гнилово. Теперь районный центр, Зареченск, — пояснил Журин.
— Вы сказали Гнилово?.. Или почудилось?.. — нетерпеливо прервал Старбеев.
— Гнилово… И речушка там Гниловка.
Старбеев вскочил, выдохнул:
— Я ж там был!.. Наша часть в том месте линию фронта держала. Там церквушка на пригорке стояла. Хорошо помню.
— И сейчас стоит, — сообщил Журин.
— Все сходится, — тяжело дыша, сказал Старбеев.
— Вам плохо, Павел Петрович?.. Очень побледнели. Я врача позову…
— Пройдет. — Старбеев вынул из капсулы таблетку, положил под язык и, выйдя на балкон, опустился в шезлонг.
…Через час они пошли в столовую.
В правом углу сидели профессор Шавров и медсестра Ксения Васильевна, пили чай.
Увидев Старбеева, профессор приветливо кивнул ему и что-то сказал медсестре.
— Обо мне говорят, чувствую, — заметил Старбеев и, вопросительно посмотрев на Журина, прибавил: — Донесли?..
Журин выразительно развел руками, но Старбеев ему не поверил.
Вскоре подошла Ксения Васильевна и попросила его зайти к профессору.
Старбеев пошел к профессору не сразу. Он побродил по коридорам, бесплодно раздумывая, зачем понадобился. И, снова заподозрив Журина, вошел в кабинет.
— Директор завода звонил. Спрашивал про вас.
Весть удивила Старбеева, но в эту минуту он подумал о Журине, которого только что обидел, и укорил себя в горячности.
— Лоскутов интересовался, как вы тут… — продолжал профессор. — Собираемся ли вас задерживать.
— Задерживать?
— Бывают случаи, когда мы продлеваем курс лечения.
— Что вы ответили?
— Сказал, не вижу надобности… Пока.
— Когда кончится загадочное «пока»?
— Впереди еще много дней… Вот наше «пока». По разговору я понял, что вы очень нужны.
— Какому директору не нужен начальник цеха, — с жаром сказал Старбеев.
— А всегда ли начальнику цеха нужен директор? Такой вопрос правомерен? — спросил профессор.
Старбеев усмехнулся.
— Смотря какой начальник…
— Хороший.
— И хорошему нужен… Только директор, а не суфлер.
— А ваш Лоскутов? Он какой?
Старбеев задумался. И не потому, что не знал, каков Лоскутов. Он не хотел однозначного ответа, можно было впасть в крайность.
— Оставим Лоскутова… Не частность меня волнует. Видите ли, Павел Петрович, мой долг не только диагностировать заболевание, лечить, но и размышлять о причинах его. Так вот, общаясь с пациентами, я могу с печалью отметить — слишком укоренился акустический метод руководства. Мягко говоря, очень громко разговаривают с людьми. Чересчур громко! Врачи были бы рады одному новшеству. Если бы изобрели ограничитель громкости и оснастили этими аппаратами начальников. Громозвучный разговор душу холодит. — Профессор встал с кресла, оживился. — Я когда госэкзамен сдавал, на высоких нотах начал. Тогда преподаватель прервал меня и очень спокойно сказал: «Коэффициент громкости не всегда прямо пропорционален сумме мыслей. Нас интересует второе…»
— Умно, — оценил Старбеев.
— Шумные призывы: «Давай-давай!» и «Бегом-бегом!»— это ведь легкомысленное, антигуманное средство временщиков. А потери от этого большие. Огромные!
— Слушаю вас, и мне стыдно. Я ведь тоже начальник… Хорошо бы и мне…
— Неужто кричите? — перебил профессор.
— Иногда срываюсь. Нервы подводят…
— Ненаучно, позволю заметить: вы подводите нервы.
— Все так. С этим можно покончить. Нужно! Сложнее другое. Время властно требует активной перестройки деловой психологии командиров производства. Всех рангов. — Старбееву нужна была разрядка, и он высказывал наболевшее: — Техническая политика в развитии предприятия обретает действенную силу, когда люди осуществляют преодолев разлад экономики и нравственности, готовят себя и свои кадры к многоступенчатому процессу обновления. Да, есть трудности. Немало… Их можно перечислить, в каждом случае они конкретны. Но есть главное препятствие, психологический барьер! Его порой не узреешь. Этакая блуждающая невидимка… Он в душах, привычках и личных интересах. Преодолеть этот барьер непросто. Нужны воля, усилия труда и мысли… Честно говоря, мне самому сейчас предстоит сдать экзамен. — Старбеев помолчал, подумал, точно ли определил свою задачу. — Да, экзамен… Смогу ли я психологически и социально верно обеспечить решение проблемы… Потому и звонит Лоскутов. Все посматривает на календарь. Сколько дней осталось…
