— Я новичок в этой области, — вставил Квиллер, улучив момент, когда Галопей остановился, чтобы передохнуть. — И я не специалист.
— Ваш критик просто жулик. Он представил Зою Ламбрет как великую художницу. Вы когда-нибудь видели её хлам? Это обман. Сходите в галерею Ламбретов, и вы поймете, что я имею в виду. Ни одна уважаемая галерея не взяла бы её работы, поэтому ей пришлось выйти замуж за простого бухгалтера, который занялся рэкетом в искусстве. Я действительно имею в виду рэкет. А вот и Том с кофе.
Мальчик-слуга в измазанных штанах и наполовину расстегнутой рубашке с грохотом водрузил поднос на стол, бросив на Квиллера недружелюбный взгляд.
Галопей сказал:
— Не отведать ли нам сандвич с кофе? Уже почти настало время для ленча. Что бы вы хотели узнать о моих картинах? Не стесняйтесь задавать вопросы. Вы не делаете пометок?
— Я бы хотел узнать, — опять начал Квиллер, — почему вы специализируетесь на детских портретах?
Художник погрузился в глубокомысленное молчание, первый раз с момента пребывания Квиллера в доме. Затем он ответил:
— По-моему, у Зои Ламбрет связь с Маунтклеменсом. Интересно бы узнать, как ей удалось его заарканить. Я могу предположить… Но это не для печати. Почему бы вам не разобраться в ситуации? Вы можете упрочить свое положение, собрав компрометирующий материал на Маунтклеменса. Затем вы могли бы занять место критика по искусству.
— Я не хочу… — начал Квиллер.
— Если ваша газета не разберется с этим безобразием и не покончит с ним как можно быстрее, вам же это и отольется. Я бы не возражал против запечённой сосиски к кофе. Хотите запечённую сосиску?
Около шести вечера Квиллер влетел в тёплое лакированное убежище пресс-клуба, где он договорился встретиться с Арчи Райкером. Арчи хотел перехватить что-нибудь покрепче по пути домой, Квиллер нуждался в объяснениях.
Бруно он кратко приказал:
— Томатный сок. Без лимона, без перца, — и обернулся к Арчи: — Спасибо, приятель. Спасибо за радушную встречу.
— Что ты имеешь в виду?
— Это что, была шутка посвящения?
— Не понимаю, о чём ты.
— Я говорю о задании проинтервьюировать Кэла Галопея. Отличная шутка. Или ты всёрьез дал мне такое задание? Этот парень — крепкий орешек.
Арчи ответил:
— Теперь ты знаешь, что такое художники. Так что же случилось?
— Ничего не случилось. Ничего, что я мог бы использовать в своём материале, — и мне понадобилось шесть часов, чтобы выяснить это. Галопей живет в своём несуразном доме размером со здание муниципальной школы, только в японском стиле. И там полно всяких новомодных штучек. Отделка — сплошное сумасбродство. Одна стена сделана из стеклянных трубок, которые висят наподобие сосулек. Они колышутся, когда проходишь мимо, и звучат, словно ксилофон, который не мешало бы настроить.
— А что такого? Надо же ему как-то тратить свои деньги.
— Надо, надо. Но подожди, я ещё не закончил. Полюбовался я на весь этот шик, и тут появляется сам Кэл Галопей, в толстых вязаных носках и трикотажной рубашке, в которой зияет огромная дыра на локте. И он выглядит максимум на пятнадцать лет.
— Да, я слышал, что он молодо выглядит, молодо для миллионера, — сказал Арчи.
— Это совсем другое. Он не перестает похваляться своими деньгами, ранчо в Орегоне и щенками голубого кэрри. После ленча появилась его жена, и тогда я испугался, что его великодушие выйдет за рамки приличий.
— Ты вызываешь во мне зависть. Что у вас было на ленч? Страусовые языки?
— Хот-доги, приготовленные мальчиком-слугой с обаянием гориллы.
— Поел на дармовщинку и ещё жалуешься? На что?
— На Галопея. Он не отвечал на мои вопросы.
— Отказался отвечать на них? — удивился Арчи.
— Он проигнорировал их. Ты не можешь припереть его к стене. У него мысли скачут от прогрессивного джаза и примитивных масок, которые он собирал в Перу, до беременных кошек. Я куда продуктивнее пообщался с пропускным пунктом, чем с этим чудо—парнишкой.
— А ты вообще узнал хоть что-нибудь?
— Конечно, я видел его картины. И выяснил, что в субботу вечером Клуб искусств дает бал. Думается, мне стоит туда пойти.
— Что ты думаешь о его картинах?
— Они немного однообразны. Всё те же щёчки, румяные, как спелые яблоки. Но я сделал открытие. На всех своих картинках Кэл Галопей рисует самого себя. Я думаю, что он очарован собственным обликом. Кучерявые волосы, как яблоко румян.
Арчи сказал:
— Согласен, из этого не состряпаешь материала, которого ждёт шеф. Это скорее похоже на ещё одну сказку из «Тысячи и одной ночи». Но нам всё—таки придётся подготовить статью. Ты помнишь цвет карточки-напоминания? Розовый!
Квиллер помассировал усы:
— Единственный прямой ответ на свой вопрос я получил, когда упомянул Джорджа Бонефилда Маунтклеменса Третьего.
Арчи поставил стакан.
— Что же сказал Галопей?
— Он взорвался. Контролировал себя, но взорвался. По существу, он сказал только то, что Маунтклеменс обладает недостаточной эрудицией, чтобы судить об искусстве.
— Так и следовало ожидать. Год назад у Галопея была персональная выставка, и наш критик разделал её под орех. Читателям это понравилось. Их чёрные сердца радуются, когда преуспевающий человек, умеющий делать деньги, в каком-нибудь другом деле терпит неудачу. Но для Галопея это оказалось очень болезненным ударом. Галопей обнаружил, что за свои деньги он может купить всё, кроме положительной прессы.
— Сочувствую бедняге. А как насчёт других газет? Они тоже критикуют его работы?
— У них нет в штате критиков. Кроме славной пожилой леди-репортёра, которая дает в газету материал об открытии выставок и пишет обо всём на свете. Но они делают это осмотрительно.
Квиллер сказал:
— Очевидно, Галопей — плохая мишень для шуток.
— Да, и ты даже не предполагаешь, насколько прав, — ответил Арчи, пододвигая свой стул к Квиллеру. — После того случая он пытается обанкротить «Прибой». Он отозвал почти всю свою рекламу и отдал другим газетам. Это причиняет ущерб, особенно с тех пор, как он стал контролировать почти все городские агентства, рекламирующие модную одежду и еду. Он даже пытался настроить против нас других рекламодателей. А это пахнет серьезными убытками.
На лице Квиллера появилось выражение недоверия.
— И я должен был написать заметку, которая польстила бы этому подонку, чтобы рекламный отдел получил обратно его рекламу?
— Честно говоря, это бы помогло. Это немного нормализовало бы ситуацию.
— Мне это не нравится.
— Не надо на меня давить, — начал оправдываться Арчи. — Просто напиши занимательную историю об интересном парне, который дома носит уютный старенький свитер, ходит босиком, держит кошек и собак и на ленч ест хот-доги. Ты знаешь, как это делается.
— Это не по мне.
— Я не прошу тебя лгать. Просто пиши избирательно. Это всё. Не пиши о стеклянных сосульках, искусственном полумиллионном озере и поездках в Южную Америку. Сделай акцент на индюшачьей ферме, его любимой жене и горячо обожаемых дочурках.
Квиллер поразмыслил над этим:
— Полагаю, это и называется практическим подходом к работе.
— Это помогает оплачивать счета.
— Это не по мне, — снова повторил Квиллер. — Но если ты тоже завязан, я посмотрю, что тут можно сделать. — Он поднял стакан с томатным соком: — Так, Галопей, или всё о'кей!
— Не остри. У меня выдался нелегкий денек.
— Я бы хотел почитать какие-нибудь критические обзоры Маунтклеменса. Их можно достать?
— Они все есть в нашей библиотеке, — ответил Арчи.
— Я хотел бы посмотреть материалы, в которых он пишет о художнице по имени Зоя Ламбрет. Галопей намекнул о возможной тайной связи между миссис Ламбрет и Маунтклеменсом. Ты знаешь что-нибудь об этом?
— Я просто отдаю в печать его материалы. Я не подсматриваю сквозь занавески в его окна. — И Арчи, прощаясь, хлопнул Квиллера по спине.
Квиллер надел свой лучший костюм и отправился на бал святого Валентина в Клуб искусств, который, как он узнал, назывался «Кисть и резец». Клуб образовался сорок лет назад и тогда находился в задней комнате бара, где незаконно торговали спиртными напитками. Сейчас он занимал верхний этаж лучшего отеля. Не имевшие средств к существованию молодые люди, принадлежавшие к богеме и основавшие это братство, теперь стали пожилыми, солидными и богатыми. Они-то и входили в довольно обширный список действительных членов клуба.
Сразу по прибытии на бал Квиллер обнаружил роскошную комнату отдыха, гостиную и очень большой бар. Игровая комната, отделанная панелями из дорогого дерева, предлагала любые развлечения — от метания дротиков до домино. В танцевальной комнате столы были покрыты красным и белым полотном; оркестр что-то тихо наигрывал.
