— Мои намерения честны, господин Риваро. Я просил уже руки вашей дочери и прошу еще раз.
Хладнокровие Паскуаля, сказанные им слова — все это, казалось, изменило намерения фермера. После минутного размышления он сказал Мулине:
— Ступай к своим товарищам.
Затем, обращаясь к Марго, прибавил:
— Что касается вас, сударыня, идите к себе в комнату, вам не мешает отдохнуть.
Мулине и Марго повиновались. Когда открылась дверь, в комнату, где остались Риваро с женой и Паскуаль, широкой полосой на мгновение ворвался свет из столовой. Слабое мерцание единственной лампочки, горевшей в комнате, едва освещало лица, волнуемые различными впечатлениями от предшествовавшей сцены и утомленные продолжительным бодрствованием, что, в общем, придавало им чрезвычайно страдальческое выражение.
Риваро первым прервал молчание.
— Я отказал вам в руке моей дочери, — сказал он Паскуалю, — но вы пришли снова. Вы все-таки хотите быть ее мужем против моего желания. Пеняйте в таком случае на себя одного за все, что вам придется выслушать. Я объясню вам причину моего отказа.
— Но это твоя дочь! — воскликнула госпожа Риваро. — Она носит твое имя, в ее жилах течет твоя кровь.
— Пустое! К несчастью, она действительно моя дочь, но Паскуаль хочет быть моим зятем, и я не имею права скрывать от него нашей тайны.
Он остановился на минуту и торжественно продолжал:
— Бог свидетель, что я скажу вам сущую правду. Я отказываю вам, Паскуаль, в руке моей дочери потому, что она недостойна вас, и не только вас, но и всякого честного человека.
При последних словах из его груди вырвалось глухое рыдание, которое, как эхо, передалось госпоже Риваро, проливавшей горькие слезы.
— Она обесчещена? — вскрикнул Паскуаль, заламывая руки. — Кто этот негодяй?
— Вы не понимаете меня, — тихо ответил фермер. — Если я говорю, что дочь моя недостойна вас, так вовсе не по этой причине. С этой стороны она совершенно чиста.
Паскуаль перевел дух.
— Но душа ее развращена, и если она не сделала до сих пор ничего дурного, то лишь потому, что не могла сделать.
Несколько минут длилось глубокое молчание, затем Риваро продолжил:
— Это очень печальная история. Марго — единственное наше дитя, она еще и ходить не могла, а все уже восхищались ею. Нам оставалось только радоваться. Правда, у нее был трудный характер. К пяти годам она была уже тщеславна, кокетничала, лицемерила, лгала. Но я не придавал этому особенного значения… Она была еще так мала! Пройдет, говорила ее мать. Она ошибалась, бедная, это не прошло. Однажды, когда Марго не было и шести лет, у меня пропали яблоки. Обвинили ребенка одного из слуг. Отец избил его до полусмерти и, наверное, убил бы совсем, если бы несчастного не вырвали из его рук. Марго присутствовала при этом зрелище, совершенно спокойная, бесстрастная, не проронив ни звука. Через несколько дней я узнал, что яблоки украдены ею.
Несчастный отец на минуту замолчал. Паскуаль слушал его, предчувствуя, что дальше услышит вещи куда более ужасные. Госпожа Риваро, неподвижно сидящая в кресле с закрытыми глазами, походила на безжизненный труп.
— Этот случай, — продолжал Риваро, — открыл нам глаза. Тщетно пытались мы узнать, под чье вредное влияние попала Марго. Мы расспрашивали ее и убедились в ужасной истине: у нее было природное влечение к порокам! Тогда мы решились поместить ее для исправления в пансион при монастыре в Авиньоне. Три месяца спустя однажды утром я получил письмо от настоятельницы монастыря, в котором она извещала меня, что не может дольше держать мою дочь и просит взять ее обратно. Ко всем недостаткам, замеченным мною в Марго, прибавился новый — леность. Но это еще не все: огромный запас рассказов свидетельствовал о поразительной испорченности ее натуры. В ее комнате не раз находили книги самого возмутительного содержания, которые она умела доставать на стороне и с непревзойденным искусством проносить тайком в пансион; заметьте, кстати, что в то время она еще с трудом умела читать. Казалось, она обзаводилась ими исключительно для того, чтобы развращать своих подруг. Я забрал ее домой. За ней был установлен строжайший надзор, и через год я снова решил поместить ее в другой пансион. Я надеялся, что она исправилась хоть отчасти, ибо дома она вела себя так, что я не смел требовать ничего лучшего. Но, увы, как жестоко я ошибся! Мне снова пришлось взять ее назад, по тем же самым причинам, по каким она была уже однажды удалена из Авиньонского монастыря. Мне передавали ужасные подробности ее поведения — я не решаюсь повторять их вам, — показывавшие, как глубоко она была испорчена. Меня приводило в отчаяние то обстоятельство, что решительно некого было винить в нравственном падении этого ребенка, который перед глазами своими не имел ни одного дурного примера. Казалось, она такой и родилась на свет, с исключительной наклонностью к пороку. Мы решили оставить ее при себе. Сельская наставница давала ей уроки, на которых постоянно присутствовала ее мать. Священник, знавший о нашем несчастье, посещал нас довольно часто. Он вместе с нами наблюдал в ней постепенное возрастание нравственной порчи, которую, как я ни старался, ничто уже не могло остановить — ни строгость, ни меры кротости. Долго рассуждали мы о том, как подготовить Марго к первому причастию. Священник думал, что это великое таинство окажет на нее благотворное влияние. Однажды наступил этот день. Наша дочь резко выделялась из среды своих сверстниц, далеко превосходя их грацией и красотой. Все называли ее ангелом. И что же я узнал об этом ангеле? В самую торжественную минуту она обратилась к одной из своих подруг со следующими словами: «Не ешь, здесь яд. Священники отравляют просфоры!»
Риваро остановился, словно собираясь с силами, чтобы продолжить рассказ. Паскуаль дрожал от ужаса.
— Ну, а потом, — спросил он, — она не переменилась?
— Потом она выросла, похорошела, но осталась все той же лицемеркой. Я хотел было держать ее взаперти, удалить от всякого общества, но меня могли обвинить в скверном обращении. Я попробовал все, чтобы исправить ее, неусыпно наблюдал за ней и за всем ее окружением. Я прогнал двух или трех молодых крестьян, которым она вздумала кружить головы, чтобы доставить себе удовольствие иметь поклонников. На сельских праздниках, куда я вынужден был являться вместе с ней, хотя бы показывая вид, что это почтительнейшая и лучшая из дочерей, — она сохраняла со всеми гордый и холодный тон, пропуская мимо ушей все лестные замечания. Ни разу ни одного порыва искренности не вырвалось из ее сердца! Я еще раз с грустью должен повторить вам, что она развращена до мозга костей.
Госпожа Риваро, молчавшая до настоящей минуты, встала и, приблизившись к Паскуалю, проговорила:
— Разве не права я была, советуя вам не приходить к нам больше?
— Я вас не виню, сударыня, — ответил Паскуаль.
— Я решил, — продолжал Риваро, — пока имею над ней власть, не выдавать ее замуж. Она будет бесчестьем своему мужу, и, пока жив, я не позволю ей сделать еще кого-нибудь несчастным. Быть может, я прослыву из-за этого странным и жестоким отцом, ибо всем, делавшим ей предложение, я не рассказывал столько, сколько вам. Ее, конечно, будут жалеть, но все равно, пусть жалеют. Кстати, я думаю, что мне недолго придется страдать: через какие-нибудь три года она избавится от моей опеки как совершеннолетняя. Хотя я убежден, что Бог приберет меня раньше этого времени.
— Что же будет со мной, Риваро, — воскликнула жена, бросаясь к нему, — ты забываешь обо мне?
— Нет, друг мой, я не забыл тебя, во все трудные минуты ты являлась моей единственной поддержкой и утешением.
Эта сцена тронула Паскуаля до глубины души. Вдруг светлая мысль блеснула у него в голове.
— Еще не все потеряно, — сказал он, — если вы позволите, мы спасем вашу дочь. Доверьте это мне, любовь преобразит ее.
Риваро пожал плечами:
— Несчастный безумец! Задача, за которую вы беретесь, убьет вас. Вы думаете, Марго любит вас? Оставьте! Она никогда не полюбит ни мужа, ни детей, если не любила ни отца, ни матери. В замужестве она ищет только свободы. Но как она воспользуется ею? Мое окончательное решение, — прибавил он, — принято. Я должен был передать вам все. Как отец я обязан высказать о своей дочери правду честному человеку, делающему ей предложение. В первый раз я избежал объяснений, но сегодня я не имел на это права. Ступайте, сохраните мою тайну и забудьте все, забудьте мою дочь — она не может быть вашей женой. В этом случае решение мое непоколебимо!
— Вы жестоки, — ответил несчастный Паскуаль, оплакивая свои разбитые надежды и разрушенное счастье, — моя любовь останется неизменной, даже после всего того, что вы сообщили мне! Я обожаю ее по-прежнему. Мое сердце принадлежит ей навеки. Сжальтесь надо мной! Повторяю, я спасу ее!
