Перед отъездом в Кламар юноша имел откровенный продолжительный разговор с Сусанной о делах умершего неаполитанца и просил ее содействия в трудном деле, за которое взялся с такой горячностью.
Добрый Лефевр сочувствовал гамену и понял, о чем тоскует бедняк Фрике.
– Конечно, ты не можешь ей сказать: мадемуазель, убийца вашего брата, человек, упрятавший его на галеры вместо себя, жил двадцать лет с моей матерью. Основываясь на такой уважительной причине, смею просить руки вашей.
– Не правда ли, невозможно?
– Ах! Очень нужно было этой женщине выходить на сцену через двадцать лет? – с досадой произнес Лефевр.
– Но ведь она же мне мать и пожертвовала для меня всем! – с укоризной поглядел на него юноша.
– Вот потому-то и не следовало ей показываться. Она должна была стушеваться, а не давить тебя всей тяжестью своих признаний. Такой благороднейший поступок был бы действительно жертвой с ее стороны. Можешь ли ты не согласиться со мною?
– Да ведь, кроме вас, никто же ее не знает.
– Я и выскажу ей свою точку зрения на ее поступок. У старого майора была своя идея.
Фрике продолжал:
– Однако личные наши неприятности и заботы не должны, конечно, заставить нас забыть свои обязанности по отношению к ближним. Место Армана д'Анжеля теперь свободно, и старая баронесса ожидает возвращения сына.
Фрике говорил правду, и потому старик тотчас же согласился. Но камень преткновения был в том, что Мари ни за что не хотела покинуть своего бедного больного. Она одна имела на него влияние, ее одну он привык слушаться и понимать. Больной уже понимал теперь, что имя Арман, произнесенное дочерью Лефевра, его имя, и всегда оборачивался на этот призыв. Это было еще весьма малое улучшение, но добрые люди, ухаживавшие за ним, были рады и этому слабому проблеску сознания. Старый Лефевр стоял на своем и продолжал утверждать, Что Арман еще может поправиться, что положение его не безнадежно. Старый врач надеялся главным образом на благодетельную реакцию, которая может произойти при виде дорогих, милых сердцу лиц и давно знакомой, тоже близкой сердцу обстановки. Подготовить все к приезду больного в Версаль и предупредить старую баронессу взялся Фрике.
Лишь только приехал юноша в дом д'Анжелей, Сусанна отвела его в сторону и сообщила ему о непрошеном госте, Викарио Пильвейра.
Давно не получая ничего от Альфонса, испанец решился явиться сюда сам.
– Да! Ловко и долго плясал он под его дудку, – презрительно усмехнулся юноша.
– Тебя не было, Доминик не догадался отказать ему, и я должна была поневоле принять его.
– Что же вы ему сказали?
– Да я, без дальних разговоров, послала его на кладбище поклониться праху его незабвенного друга.
– Любопытно, как принял он эту приятную новость?
– Он театрально воздел руки к небу, ахал и охал, чуть не плакал, но, успокоившись немного, сказал уже без пафоса: «Я разорен… Все погибло. Что буду я теперь делать? Чем добывать средства к жизни в такое гадкое время? Война… Скоро и игры нигде не будет. Гадко!»…
– Он может теперь начать новую карьеру – сделаться честным человеком, – заметил Фрике.
Разговор о Викарио этим и закончился.
Весь дом был поднят на ноги: Армана должны были привезти в этот день, вечером.
Идея эта принадлежала Лефевру. Было решено везти Армана, когда он уснет, убаюканный, как малый ребенок, рассказами и песнями своей терпеливой сиделки. Проснуться больной должен был уже в знакомой ему обстановке, среди знакомых лиц.
Везти Армана решили в карете, и старый наш знакомый, Жозеф Клапе, опять пригодился.
Переезд из Кламара в Версаль совершился благополучно. Опытный Лефевр рассчитал верно.
Долго глядел Арман в лицо старой баронессы. Бедная мать не могла видеть своего несчастного сына, она могла только слышать знакомый голос. И она залилась горькими слезами. Слезы эти были спасением для ее настрадавшейся души, они облегчили ее – давно уже не плакала так несчастная мать Армана.
Больной, конечно, не узнал матери, но вид этой плачущей женщины тронул его, и он нежно поцеловал баронессу.
Первый шаг был сделан. Вместо одной любящей сиделки теперь было уже две, а чего только не в состоянии сделать любящее сердце!
Настал август. Этот памятный месяц принес бедной Франции немало горя и бедствий.
Народ шел на защиту родины.
Не хуже других был и наш Фрике, он не мог забыть о своем долге в такую тяжелую минуту, не мог оставаться безучастным зрителем бедствий и унижений родной Франции, и потому революция 4-го сентября застает его уже волонтером в рядах французской армии.
Как вольная птица, как настоящий гамен Парижа, Фрике избрал корпус парижских стрелков-добровольцев.
Не время и не место описывать нам на страницах нашего повествования геройские подвиги этого славного батальона, составленного исключительно из отважных смельчаков Парижа, скажем только, что отряду вольных стрелков выпало на долю сорок восемь сражений. Мужественно, стойко дрались они с немцами и ни разу не посрамили храброй французской армии. Особенно прославился отряд геройской защитой Шатодена.
Батальон вольных стрелков выступил из Парижа в составе 1170 волонтеров, а вернулся насчитывая в рядах своих не более 240. Немногие, очень немногие вернулись с поля, но зато вернулись они с чинами и крестами.
Судьба привела и нашего Фрике на поле битвы.
Страшно стоять под неприятельским огнем, но еще тяжелее и невыносимее томиться в душной крепости и ждать за ее толстыми стенами голодной смерти, не испытывая опьяняющей горячки боя.
– Ведь кто же я? – говорил юноша, прощаясь со стариком Лефевром. – Бедный найденыш, вспоенный, вскормленный вами из сострадания, из жалости, – не велика мне и цена. Иду смело на врага. Бедная Франция гибнет, неприятель теснит нас все больше и больше, неужели мы, надежда и опора родной страны, не найдем в себе силы и отваги для победы над врагом!
– Твоя правда, друг Фрике! – отвечал растроганный Лефевр. – Такое теперь время, что всякий, у кого здоровые руки, если не возьмет ружье, достоин презрения и не может называться честным гражданином. Иди, иди с Богом!.. Только постарайся как-нибудь, чтобы… чтобы тебя не убили, – добавил он, отворачиваясь от своего воспитанника, чтобы скрыть непрошеную горькую слезу.
– Ну, за это ручаться не могу, добрый папаша Лефевр. Да и кому, скажите, нужна моя жизнь? – грустно продолжал Фрике. – Чем и кому я был полезен? Матери – и той я не в состоянии оказать ни помощи, ни поддержки. Или уж не вернусь совсем, или же… вернусь человеком! – гордо закончил он. – Не знаю, конечно, что сулит мне судьба, знаю только, что ни вам, ни Елене не придется краснеть за меня!
– Что говорить, что говорить… – бормотал старый Лефевр. – Я и сам взялся бы тогда устроить это дело.
Проводы были просты и несложны. Отряд выступил из Парижа 8 сентября. Он отправился по Лионской линии к лесу Фонтенбло, где уже показалась легкая кавалерия неприятеля.
Призван был в ряды армии и старый наш знакомый, Жозеф Клапе, служивший еще прежде в артиллерии.
Лефевр, дав своему питомцу слово не покидать семью д'Анжелей, поддержать и защитить ее в случае опасности, отправился в Версаль.
Все разошлись в разные стороны, готовые выполнить свой долг.
В день проводов нашего вольного стрелка Лефевр имел серьезный разговор с его матерью.
– Так как мальчик, воспитанный мной, открыл мне все, я могу, кажется, говорить с вами без обиняков, – со свойственной ему резкостью сказал он Сусанне. – Вы можете, конечно, не признать чисто отеческих прав моих на брошенного вами ребенка, – добавил он не без ехидства.
– Не имею права не согласиться с вами, сударь, – скромно ответила Сусанна.
– Позвольте в таком случае предложить вам такой вопрос: любите вы своего сына?
– Если, как вы говорите, вам все известно, то конечно, вы не можете сомневаться и в моей привязанности к сыну. Я так люблю его, что готова пожертвовать для него жизнью. Для его спасения я, конечно, не остановлюсь ни перед чем…
– Из слов ваших вижу, что вы неплохая женщина, а что вы женщина неглупая – это я уже знал и прежде. Я не дипломат и кривых, окольных путей не знаю и потому приступаю к делу прямо. Поймите, что вы единственная и главная помеха счастью вашего сына. Вы портите ему все будущее!
– Я?!. – вскричала Сусанна.
– Позвольте, позвольте… Вам известно, что я сделал из него честного человека, каковым он мог и не быть, оставаясь на попечении… но оставим это в стороне. Не безызвестно вам и то, что этот благороднейший юноша оказал многоуважаемому семейству д'Анжель громадную услугу, такую услугу, за которую нельзя заплатить… деньгами.
– Что же далее? – спросила Сусанна.
– А выходит из этого следующее… Будь у него хорошие честные родители, будь у него такой отец или такая мать, которых он мог бы, не краснея, признать перед всеми, этот отец или эта мать могли бы смело идти к почтеннейшей, достойной полного уважения баронессе и прямо сказать ей: «Вы всем обязаны моему сыну: он возвратил вам состояние, он спас вам сына… Но он хочет оказать вам еще одну важную услугу – он хочет смыть с вашего имени пятно позора, он хочет возвратить вам несправедливо попранную честь… И взамен всего этого просит одного – любви вашей дочери, любви вашей Елены, которую он любит более всего на свете. И если она действительно не отвергнет его, моего бедного Фрике, не отвергнет его любви из сочувствия, а не из благодарности, я прошу у вас от его имени руки вашей дочери!»
