Мистер Кодрингтон медленно кивнул.
– Это еще вопрос. Но я не знаю, что решит жюри присяжных. Присяжные любят факты. Боюсь, их не занимает психология.
– Что ж, это одна из причин, почему я уверен, что она не Анна. Вот вам и другая… но, боюсь, вы и ее назовете психологией. Она поразительно похожа на Анну – какой Анна могла бы быть четыре года спустя, – поразительно похожа внешне. Но она не Анна, потому что Анна вспылила бы в тот же миг, как я устроил ей взбучку. Я не деликатничал, знаете ли, а она подставила другую щеку. Не вижу Анну в этой роли.
– Три с половиной года в немецкой оккупации могли научить ее самообладанию.
Филипп нетерпеливо встал с кресла.
– Не Анну – и не в общении со мной. – Он принялся шагать по комнате взад и вперед. – Вы должны принять во внимание то, как эти две девушки воспитывались. Анна была очаровательным, избалованным единственным ребенком наследницы. В восемнадцать лет она стала наследницей сама. В ней было столько очарования, что вы бы не догадались, что она избалована, пока не начали бы ей перечить. Я узнал об этом, когда запретил ей принимать завещательный дар Терезы Джослин. У нас произошла очень крупная ссора по этому поводу, и она уехала во Францию. Будь эта женщина Анной, она попросту бы вскипела, когда я сказал, что она Энни Джойс. А эта особа старше, упорнее, осторожнее.
– Почти четыре года под немцами, Филипп.
– Потребовалось бы намного больше четырех лет, чтобы создать эту женщину, которая притворяется Анной. Только взгляните на то, что ее создало. Ее отцом был незаконный сын старого Амброза, едва не ставший законным. Если бы бабка Анны умерла на месяц раньше, нет сомнения, что дядя Амброз женился бы на своей миссис Джойс и молодой Роджер был бы сэром Роджером. Как бы то ни было, старик даже не озаботился подписать свое завещание, и Энни не унаследовала ничего, кроме повода для недовольства. Когда ей исполнилось шестнадцать, Тереза попыталась навязать ее семье. Полагаю, весьма естественная реакция членов семьи не способствовала ослаблению этого недовольства. Следующие семь лет она состояла на побегушках у Терезы. Очень переменчивая особа моя кузина Тереза – несчастная девчонка никогда толком не знала своих перспектив. Сегодня с ней тетешкаются, а назавтра – третируют; ей всегда приходилось действовать осмотрительно, всегда приходилось следить за тем, что она говорит, – она просто не могла позволить себе утратить самообладание. Она семь лет прослужила ради денег Терезы, а Тереза оставила ее с носом. Разве вам не кажется, что первоначальное недовольство несколько возросло к тому времени? Разве вам не кажется, что такая женщина как раз могла бы измыслить некий план возвращения себе того, чего ее лишили?
– Весьма убедительно. Но выдавать себя за другого человека – нелегкое дело. Конечно, такое проделывалось и будет проделываться впредь, но имеется множество подводных камней. В данном случае Энни Джойс, конечно же, хорошо знакома со всей историей семьи и со всеми семейными фотографиями. Мисс Джослин была неутомимой сплетницей. Она, вероятно, знала все семейные сплетни, а то, что знала она, неизбежно должна была знать и Энни. Они ведь и в этом доме гостили, не так ли?
– Да, неделю. Тереза настояла на том, чтобы привезти ее с собой. Я отбывал свой последний семестр в школе, так что не был свидетелем скандала, но насколько я знаю, Тереза превзошла самое себя. Мой отец был в ярости, а моя мачеха только тем и занималась, что ходила и подбирала обломки. В сущности, это было приятное время для всех.
– Именно так – что довольно тяжело для ребенка.
Филипп не слишком любезно улыбнулся.
– В том-то и дело. У нее была неделя, чтобы все запомнить, – это был первый большой дом, который она посетила, первый раз, когда была за городом. Помню, как мачеха рассказывала мне об этом. Что ж, вы думаете, девчонке это не запомнилось? Такого рода впечатления сильны, и они длятся долго. Мисс Джойс с превосходной легкостью ориентируется в доме и в саду.
– О, в самом деле?
– Вас это впечатляет? Меня – нет. В пятнадцать лет я гостил у Макларенов в охотничьем домике в Шотландских горах – мне было ровно столько же лет, сколько и Энни Джойс, когда она приезжала сюда. Я бы сейчас нашел там все с завязанными глазами, а у меня, в отличие от Энни Джойс, не было преимущества повторения изученного. Ведь Анна провела в замке три месяца. Я не говорю, что все это замышлялось еще тогда, но если вы помните Терезу, то можете представить, как она выпытывает у Анны все подробности.
Мистер Кодрингтон кивнул.
– Я согласен, что Энни Джойс имела преимущество перед большинством классических самозванцев. Мы видим, что она завладела меховым пальто и выходным платьем Анны, жемчугом, обручальным кольцом и кольцом невесты, а также паспортом и удостоверением личности. Как вы это объясняете?
Филипп продолжал мерить шагами комнату.
– Я велел им собрать все ценности. Анна приехала во Францию с дамской сумкой, которая сейчас у этой женщины, – это был один из свадебных подарков. Документы и украшения, очевидно, были в ней. Одна из девушек несла меховое пальто – мне следовало бы помнить, которая именно, но я не помню.
– К несчастью, – сухо заметил мистер Кодрингтон.
Филипп резко повернулся к нему.
– Послушайте, если бы я лгал, то сказал бы, что оно было у Анны, не так ли? Я просто не могу припомнить. Когда я переносил Анну в лодку, пальто у нее не было. Если оно осталось у Пьера или у Энни, они могли отнести его обратно в шато. Если Энни так замерзла, как она говорит, вероятно, оно было на ней. У Пьера была пара чемоданов. Их судьба мне неизвестна. Стояла непроглядная тьма, и боши в нас стреляли. Анну сразу же сразила пуля. Энни могла подхватить ее сумку или же она могла быть у нее все время – я не могу сказать.
– Понимаю. И впрямь нет никаких доказательств. Это палка о двух концах. Что с почерком?
– У нее было три с половиной года, чтобы напрактиковаться в подражании почерку Анны, – угрюмо сказал Филипп. – По мне, почерк выглядит вполне похожим. Не знаю, что скажет эксперт.
– Присяжные не любят экспертов.
Филипп кивнул.
– Я и сам всегда думал, что они изрядно лжесвидетельствуют.
– Присяжные не доверяют техническим деталям.
Филипп подошел к письменному столу и присел на его угол.
– Бога ради перестаньте говорить о присяжных! Эта женщина не Анна, и мы должны заставить ее это признать. Она Энни Джойс, и я хочу, чтобы вы сказали ей следующее: как Энни Джойс ей, по моему мнению, причитается тридцать тысяч Терезы Джослин. Я заявил Анне, что не позволю ей взять эти деньги, и я говорил вам после смерти Анны, что сам тоже не намерен их у себя держать, разве что у меня появится уверенность, что Энни Джойс мертва. Ну так она не мертва – она в салоне, вместе с Линделл. Они, вероятно, осматривают коллекцию любительских фотоснимков тети Милли. Да, они приступили к ней вчера вечером. Это было сделано весьма тактично. «Дорогая тетя Милли, ты по-прежнему продолжаешь заниматься фотографией? О, позволь мне взглянуть! Ты не представляешь, как я изголодалась по знакомым лицам!» И если они не были знакомы ей прежде, можете держать пари, что теперь она запомнит их наизусть.
– Почему вы это позволили? – живо спросил мистер Кодрингтон. – Этого нельзя было допускать.
Филипп пожал плечами.
– Это началось задолго до моего прихода. Лин ходит за ней по пятам как собачонка. Думает, что я… – Голос его изменился, понизился почти до невнятности: – Не знаю, что она думает.
Мистер Кодрингтон барабанил пальцами по колену.
– Миссис Армитедж должна была проявить больше здравого смысла.
Филипп встал и отошел прочь.
– О, не стоит винить тетю Милли. У них с Лин не возникло и тени сомнения – пока я не пришел. Тетя Милли сейчас потрясена – по крайней мере, я надеюсь, что это так. Но Лин… – Он развернулся и вновь подошел к столу. – Мы отклонились от темы. Я хочу, чтобы вы прошли в салон и сказали Энни, что она может немедленно забрать Терезины тридцать тысяч в обмен на юридически заверенную расписку за подписью Энни Джойс.
Линделл вышла из салона и закрыла за собой дверь. На миг наступило облегчение, иллюзорное ощущение избавления. А затем к ней подскочил сердито расхаживавший взад и вперед Филипп, взял под руку и повлек за собой. Втащив ее в кабинет и шумом захлопнув дверь, он привалился к двери спиной и сказал:
– Так, попалась! Что ты из себя изображаешь?
– Ничего.
– Ты ведешь себя как набитая дура!
Слова едва не сорвались с ее губ, но она их вовремя сдержала. Они так ее ужаснули, что она сделалась еще бледнее, чем была, потому что с губ едва не сорвалось: «Но что я могу сделать?» Филипп сказал, что она строит из себя дуру, и она едва не сказала: «Но что я могу сделать?» А это бы означало, что она сожалеет о том, что Анна вернулась и внесла в их жизнь столько волнения. Она не могла об этом сожалеть – она бы никогда так не подумала.
