Еще, разумеется, остается весьма странный господин, который заманил меня к себе и угостил отменным ужином. Холмсу я о нем так и не сказал и вообще никогда о нем не упоминал — сейчас делаю это впервые. За такое долгое молчание многие могут бросить в меня камень, но я дал слово, и хотя этот человек сам заявил о своей причастности к преступному миру, живущий во мне джентльмен не счел возможным данное слово нарушить. На самом деле я уверен, что это был не кто иной, как профессор Джеймс Мориарти, которому вскоре было суждено сыграть весьма весомую роль в наших жизнях… Видимо, делать вид, что я никогда не встречался с этим человеком, меня заставил дьявол. Холмс подробно рассказывал о докторе Мориарти незадолго до того, как мы отправились к Рейхенбахскому водопаду, и даже тогда я был уверен, что потчевал меня ужином именно он. Я часто размышлял над этой особенностью натуры Мориарти. Холмс говорил об этом «злом гении» и о бесчисленных преступлениях, к которым он имел отношение, с почтительным ужасом. При этом Холмс восхищался его интеллектом и благородной готовностью «играть по правилам». Я и по сей день считаю, что Мориарти искренне хотел помочь Холмсу, хотел, чтобы «Дом шелка» закрыли. Будучи преступником, он знал о его существовании, но не считал себя вправе действовать самостоятельно — такой поступок противоречил бы преступному кодексу чести. Однако «Дом шелка» был ему не по нутру, и он послал Холмсу белую ленту, а мне передал ключ от тюремной камеры, надеясь, что его противник выполнит эту работу за него. Собственно, это и произошло, хотя, насколько я знаю, благодарственную записку Мориарти не прислал.
В Рождество я Холмса не видел, потому что был дома с моей Мэри, чье здоровье меня последнее время сильно беспокоило. Но в январе она на несколько дней уехала погостить к друзьям в Лондон, и по ее предложению я еще раз вернулся в свое старое жилище — посмотреть, как Холмс восстанавливает силы после нашего приключения. Именно в эти дни произошло событие, о котором я собираюсь написать напоследок.
Холмса оправдали по всем пунктам, и все записи о выдвинутых в его адрес обвинениях были уничтожены. Но я бы не сказал, что на душе у него полегчало. Ему не сиделось на месте, он был раздражен и частенько поглядывал на каминную полку, и без всякой дедукции было понятно, что его тянет к жидкому кокаину — самая прискорбная из его привычек. Занимайся он расследованием какого-то дела, все было бы проще, но дела не было. Я часто замечал, что именно в праздные дни, когда его энергия не была направлена на разгадку некой неразрешимой тайны, он терял сосредоточенность и погружался во мрак депрессии. Но на сей раз, как я понял, его мучило нечто конкретное. О «Доме шелка» или о чем-то с ним связанном Холмс не говорил, но однажды за утренней газетой обратил мое внимание на статейку о закрытии мужской школы «Чорли Гранж».
— Этого мало, — пробормотал он. Смяв газету двумя руками, он отбросил ее в сторону и добавил: — Несчастный Росс!
Эта деталь, равно как и некоторые другие — например, он обронил, что едва ли впредь обратится к помощи «внештатников» с Бейкер-стрит, — говорили о том, что он продолжал, пусть частично, винить себя в смерти мальчика и сцена, свидетелями которой мы стали той ночью в Хэмуорт-Хилле, легла на его совесть тяжелым бременем. Мало кто лучше Холмса знал, что такое зло, но иногда оно проявляет себя так, что не дай бог… И Холмс не мог полностью насладиться своей победой, не мог забыть, по каким темным закоулкам пришлось к ней идти. Я вполне его понимал. Меня и самого по ночам мучили кошмары. Но мне надо было заботиться о Мэри, я не хотел оставлять врачебную практику. Холмс замкнулся в себе, оказался в плену воспоминаний, от которых предпочел бы освободиться.
Как-то вечером после совместной трапезы он вдруг заявил, что намерен выйти из дому. Снег пока поутих, на январских улицах было скользко, как и в декабре, и желания совершать позднюю прогулку у меня не было, однако я спросил Холмса, не составить ли ему компанию.
— Нет, Ватсон, не надо. Это очень любезно с вашей стороны, но я прогуляюсь один.
— Куда вы собрались на ночь глядя, Холмс? Посидим у камина, выпьем виски с содовой. Все ваши дела наверняка могут подождать до утра.
— Ватсон, вы друг, каких не сыскать, и я знаю, что мое общество не из самых приятных. Но мне нужно некоторое время побыть одному. Завтра мы встретимся за утренней трапезой — обещаю, настроение у меня будет получше.
Действительно, за завтраком он был в хорошем расположении духа. Мы провели приятный день в обществе друг друга, посетили Британский музей, отобедали у Симпсона, и только после возвращения я прочитал в газетах о большом пожаре в Хэмуорт-Хилле. Здание, когда-то занимаемое благотворительной школой, огонь сровнял с землей, сполохи пламени были видны даже в Уэмбли. Я ничего не сказал Холмсу, ни о чем его не спросил. Промолчал и о том, что от его пальто, висевшего на обычном месте, сильно пахло гарью. Вечером Холмс впервые за долгое время взял своего страдивариуса. Мы сидели по обе стороны очага, и я с наслаждением слушал парившую в воздухе мелодию.
Я слышу ее и сейчас. Я откладываю перо, ложусь в постель и знаю, что смычок продолжает двигаться по струнам и музыка уносится в ночное небо. Она звучит где-то далеко, ее почти не слышно, но она со мной! Пиццикато. Потом тремоло. Манеру исполнения трудно не узнать. Это играет Шерлок Холмс. Надеюсь, он играет для меня…
В оригинале стоит фраза «The game is afoot». Это цитата из пьесы Шекспира «Генрих V» (акт III, сцена I), переведенная в одном случае как «зверь поднят», а в другом — как «дичь поднята». При публикации повестей и рассказов о Шерлоке Холмсе переводилась как «игра начинается». — (Примеч. пер.)
