Внезапность этого события потрясла всех нас, но никто не был особенно удивлен, кроме его сына. Графа уже давно беспокоило сердце.
Ваше присутствие при кризисных ситуациях я всегда считала благотворным. Возможно, Вы будете настолько добры, что заглянете к нам завтра выразить соболезнование, если не утешить его вдову, леди Джейн. Я бы хотела, чтобы Вы повидали Рэндалла-младшего, чей стоицизм очень походит на непонимание.
Передайте еще раз мои наилучшие пожелания Вашей прекрасной Мэри. В любом случае остаюсь навсегда Вашей преданной почитательницей,
Мэдди».
Я читал, чувствуя, как меня покидают силы. Казалось, под внезапно увеличивавшимся весом письма моя правая рука, державшая его, опустилась на колено.
Подумав, что я хочу передать ей письмо, Мэри взяла его у меня и быстро прочитала.
— О! — воскликнула она.
К моему стыду, я не могу припомнить всех ее выражений сочувствия. Заметив мое огорчение, Мэри спросила:
— Рэндалл был твоим близким другом?
— Нет, — резко ответил я.
Хотя она и не поняла моей горячности, это возбудило ее любопытство.
— Значит, он был твоим пациентом? Его сердце…
— Его сердце, если таковое у него имелось, меня не заботило. — Моя резкость удивила нас обоих. Я взял Мэри за руку, но чувствовал себя не в силах рассказать ей об этом («человеке» – зачеркнуто) субъекте.
Не мог я рассказать ей и о Мэдлин.
Кажется, Мэри пила чай. Я не уверен. Помню лишь то, что большую часть ночи я ходил взад-вперед, что-то бормоча. Мэри думала, что у меня жар, но она ошибалась.
Когда, наконец, первые бледные лучи солнца осветили город, побудив стаю дроздов громко выразить радость по этому поводу, я погрузился в тяжелый сон без сновидений. Проснувшись и даже не успев вспомнить, кто я такой, я снова почувствовал возбуждение, словно вернуть вчерашнее настроение было так же легко, как надеть вчерашние носки, и с таким же дурно пахнущим результатом.
Пища не вызывала у меня интереса. Чтобы не огорчать Мэри, я поел, но так, словно принимал лекарства или берег провизию для длительного путешествия. Когда я, не говоря ни слова, вышел из дому, Мэри не стала отрываться от шитья.
Я шел, не останавливаясь, словно хотел бежать от самого себя.
Дважды я проходил мимо городского дома Рэндалла, где он жил с леди Джейн, юным Рэндаллом и Мэдлин, давней подругой леди Джейн. Я видел двоих посетителей, поднимающихся по парадной лестнице, но не стал к ним присоединяться, а двинулся дальше.
В сравнении с бушевавшей внутри меня бурей жизнь Лондона выглядела на редкость благополучной и упорядоченной. Я машинально просматривал галантерейные товары, лежащие на лотках возле лавок, и наблюдал за мужчиной, неторопливо выбирающим орудие письма из связки белых гусиных перьев. Кругом возницы экипажей беззлобно покрикивали на лошадей, копыта и колеса действовали синхронно, словно винтики часового механизма. Даже уличные мальчишки казались сегодня необычайно смирными. Я повернул в северо-западном направлении, и когда дошел до Бейкер-стрит, мои ноги начали болеть от топанья по булыжникам. Поблизости торчал один из грязных мальчишек, которых мы именовали нерегулярной командой. Он выглядел так, словно поджидал кого-то.
Когда я поднялся по семнадцати ступенькам, Холмс открыл дверь, держа большой и явно тяжелый глиняный горшок. Я пробрался в его логово.
— Пуля разорвала аорту, — сообщил он.
— Холмс, я… Что вы сказали?
— Семья думает, что это сердечный приступ, — продолжал он, — но причиной смерти была пуля.
Я уставился на него.
Холмс помешивал в горшке нечто зловонное, не переставая говорить:
— Дело рук ревнивого мужа, к тому же констебля. Он коллекционирует оружие и в общем неплохой парень. Такие вещи именуют «отравлением свинцом Дикого Запада». У нашего Рэндалла вошло в привычку посещать чужих жен. Рано или поздно было ожидать чего-то в таком роде. Чай?
Я опустился в кресло, чувствуя, что оно баюкает меня, словно руки ангела.
— Да, благодарю вас, — ответил я.
— Одну минуту. — Холмс посмотрел на меня, потом прижал указательный палец к моему левому нижнему веку и оттянул его вниз на четверть дюйма, после чего убрал руку. — Нет, чай вам сейчас не поможет. Я вижу в ваших глазах вину и что-то еще… Ненависть?
— Нет. — Я вздохнул. — А впрочем, да. Понимаете, я должен повидать Мэдлин, но… Меня мучает, что я ненавижу мертвеца.
— За что?
Я колебался.
— В основном за то, что он делал, будучи живым.
— Хм! Но это не все?
— Ну, после всего… что он натворил, ему хватило наглости вызвать скандал своей смертью.
— На этот счет можете не беспокоиться. Тот, кто застрелил Рэндалла, явно пришелся по душе следствию.
Слова Холмса подразумевали вердикт: смерть в результате несчастного случая – никакого процесса, никаких заголовков в газетах.
— И на том спасибо.
Меня не слишком утешило сказанное Холмсом, но обстановка в квартире помогла мне расслабиться. В камине уютно потрескивали дрова. Я вдохнул аромат свежего табака и внезапно закашлялся.
— Что это за гадость? — Я указал на глиняный горшок.
— Ах, это! Я делаю чернила. — Холмс стал бормотать, словно вспоминая: – Соляная кислота… Ага! — Он метнулся к полке, схватил с нее какой-то пузырек и вылил жидкость в мензурку.
Я со вздохом закрыл глаза и стал прислушиваться к тому, как Холмс энергично возится со своей злополучной смесью. Открыв глаза, я увидел, как он прикрыл горшок марлей и направился к двери взять у миссис Хадсон какую-то ношу. Через несколько секунд Холмс поставил передо мной чайный поднос с двумя чашками и весьма аппетитным на вид печеньем в форме ромба.
— Вы ждали кого-то, Холмс? — Я взял печенье, но тут же положил назад. — Не хочу вам мешать…
— Вы и не мешаете, так как я ждал именно вас. — Холмс начал разливать чай.
Я рассмеялся.
— Похоже, на сей раз ваше невероятное всеведение вас подвело.
— Что вы имеете в виду? — Он придвинул стул ближе ко мне и к огню.
— Только что вы сказали, что чай мне не поможет, а теперь все-таки собираетесь напоить меня им.
Холмс загадочно улыбнулся и передал мне полную чашку. Я сделал глоток.
— Что это?
— Хамомила. Трава, помогающая успокоить тревожное настроение, детские колики и женские неприятности.
Я почувствовал, что краснею.
— Ну конечно! Я ведь постоянно ее прописываю. — Ища повод переменить тему, я откусил кусочек печенья.
Холмс наблюдал за мной.
— Что вам напоминает их вкус?
— Что-то чистое и прекрасное. Это французское печенье? — Я с подозрением покосился на Холмса. — Как оно называется?
— Вот именно, Ватсон, — кивнул он.
Печенье называлось «Мадлен». Холмс шестым чувством понял, что я приду сюда с мыслями о Мэдлин Сноу. Пока я раздумывал над этим, уникальный сыщик-консультант вынул из-под подушечки книгу в красивом кожаном переплете и открыл ее на титульном листе, продемонстрировав надпись, сделанную знакомым аккуратным почерком:
«Моему другу и биографу Ватсону, чтобы он записал здесь свои тайные мысли, касающиеся возмутительных событий, происшедших в течение лета Виттории, принцессы цирка. Напишите все сразу же и поскорее, не опуская ни эмоций, ни фактов, дабы последние, превратившись в знание, успокоили первые. Желаю успеха, дорогой доктор.
Ваш почитатель Ш. Холмс».
Книга, которую я держал в руках, состояла из чистых страниц.
Я чувствовал смертельную усталость. Бессонная ночь отнюдь не способствовала ясности мыслей. Последние двенадцать часов я прожил в большем одиночестве, чем в мои холостяцкие дни, и остро ощущал нежелание, точнее неспособность общаться сейчас с Мэри, я был разбит и подавлен. Забота и полное понимание со стороны моего знаменитого друга явились большим, чем могли вынести мои нервы. Холмс намеревался исцелить мою израненную душу. Я сомневался, что это возможно, но не забывал, что мои сомнения в отношении этого удивительного человека всегда оказывались беспочвенными.
Я не могу припомнить, какими именно словами выразил свою благодарность, подобно тому как трудно бывает вспомнить бессмысленный сон. Кажется, я начинал несколько фраз, но так и не смог произнести ничего связного.
Я вынул из жилетного кармана украшенную позолотой ручку из черного дерева, но Холмс остановил меня:
— Нет-нет, не пользуйтесь этим! — Метнувшись к письменному столу, он быстро отвинтил колпачок от какого-то странного приспособления. — Быстро, Ватсон! — Я подошел и подал ему стеклянный шприц с каким-то темным содержимым, которое он вылил в загадочное приспособление и снова привинтил колпачок. Прибор оказался на редкость красивым пишущим инструментом, инкрустированным золотом, перо походило на иглу. — Это вечная ручка Мак-Киннона, — объяснил Холмс. — Кросс украл его изобретение. Преподобный Фрэнклин Дьюбил подарил мне ручку за то, что я, по его словам, «очистил его от подозрений». — Холмс пожал плечами, словно говоря: «И почему только люди преувеличивают значимость того, что я делаю?» Никогда не сомневающийся в своих талантах, он, тем не менее, не любил выражений благодарности, обычно считая их незаслуженной похвалой. Я уставился на диковинную ручку.
