Оглядывая парк, Найджел увидел и след бомбы, которая положила конец дежурству Мерриона на карнизе. Всего в ста пятидесяти ярдах от здания виднелся участок с расщепленными и искореженными деревьями. Здесь взорвался один из последних снарядов, долетевших до Лондона. Услышав нарастающий вой и свисток Мерриона, который на этот раз звучал много тревожнее и настойчивее, чем когда-либо прежде, все бросились к лестнице и кучей скатились вниз. Затем последовала трепетная тишина. Снаряд приближался. И вот – дикий свист, словно на землю с небес обрушился сам сатана. Затем – парализующий взрыв, и снова тишина; только слышно было, как с тихим звоном сыплется стекло.
Вернувшись на шестой этаж, сотрудники управления нашли Мерриона Сквайерса на полу в его комнате, без сознания, всего в крови. Дверь в комнату сорвало с петель и выбросило в коридор, стены были утыканы, как кинжалами, острыми осколками стекла, пол засыпан мусором, а свисток Меррион все еще крепко сжимал в руке.
Когда к нему вернулось сознание, первым делом он нетвердым голосом произнес:
– Административное управление обо мне еще услышит.
Оказывается, он сидел на своем карнизе, когда бомба взорвалась; взрывная волна бросила его в комнату.
Позже он признался Найджелу: в тот момент он настолько перепугался, что боялся двинуться с места.
– Понимаете, сижу я, как херувимчик, и смотрю во все стороны. И вдруг вижу – эта кровожадная штука летит прямо на меня. Сначала я решил: посижу секунду-другую, посмотрю, не свернет ли она в сторону. Потом думаю, что ж, мой мальчик, теперь поздно прятаться, да и что толку? Она меня загипнотизировала. И посмей только Ингл, – добавил он, – прислать мне еще подпись об отважных бойцах внутреннего фронта, смотрящих в глаза смерти! Я его просто убью. Найджел, я не шучу, я прикончу этого производителя штампов. Мои нервы этого не вынесут…
Найджел закрыл окно и вернулся к столу. Из головы у него не выходили мысли о превратностях военного времени. Бывало, бомба обрушивала стену здания, открывая на всеобщее обозрение повисшие друг над другом, сверху донизу, бачки унитазов. Словно был сорван фасад человеческого тела и обнажалось его физиологическое устройство… Но это продолжалось недолго: стена вставала на свое место, обломки и мусор исчезали. Возможно, здание уже не прежнее: что-то в нем сдвинулось, там, может быть, опасно жить, хотя никто не видит, что произошло. Но здание могло стать и крепче. Ведь если ты поймешь, что выдержал тяжелое испытание, то проникнешься уверенностью в себе. Этому можно научиться у примитивных племен: испытания, которым подвергают молодых, придают им уверенность в своих силах.
От Сквайерса мысли Найджела перекинулись на другого героя, Чарльза Кеннингтона. Приятно думать, что война выявила много таких людей. Длинноволосые, нетерпимые к чужим мнениям молодые люди в Оксфордском университете божились, что ни под каким видом, ни при каких обстоятельствах не будут воевать за короля и отечество, а через несколько лет поднимали в воздух истребители наравне с профессионалами Королевских военно-воздушных сил, вместе с ними выигрывали битву за Британию, сражаясь с тем же мастерством и самоотверженностью, с какими произносили прежде свои страстные речи. Отказывавшиеся от военной службы по религиозным мотивам показывали чудеса смелости в спасательных командах и пожарных бригадах. Профессора университетов в один прекрасный день исчезали со своих кафедр, и через некоторое время становилось известно, что они выбросились с парашютом над вражеской территорией, где организовывали Сопротивление, поднимали на воздух мосты, а потом их расстреливали где-нибудь на задворках. Тихие ученые спокойно шли к неразорвавшимся бомбам и хладнокровно, будто занимались опытами у себя в лаборатории, разбирали их, причем, как правило, с ними ничего не случалось. Всякие чудаки, любители, дилетанты, люди, не верившие в войну и приходившие в бешенство, когда она вмешивалась в их личную жизнь, становились опасными, если на их пути вставал немец или бюрократ. Люди эти оказывались совершенно непредсказуемыми для врага, потому что не выставляли напоказ свои боевые качества, а еще потому, что их ум легко обходил ловушки, которые ставили им тевтонские знатоки британского менталитета. Найджел подумал, что прелесть английского характера в том и состоит, что в нем всегда находится уголок для фантазии, придающей ему страшную для противника непредсказуемость.
Чарльз Кеннингтон был типичным представителем этой категории англичан. Молодой человек с обаятельной, хотя и несколько женственной внешностью, до войны он держал фотоателье. Его клиентура, над которой он посмеивался и даже откровенно издевался, была тем не менее от него в восторге, считая, что он ведет себя просто шикарно. Никто из его клиентов ни за что не поверил бы, если бы ему сообщили, что, каждое лето пропадая на две недели, Чарльз проводит это время на армейских сборах.
В сентябре 1939 года он пропадал дольше обычного и объявился лишь после Дюнкерка, с рукой на перевязи и военным крестом на мундире. Вообще-то он был ранен куда серьезнее и проявил куда больше храбрости, чем свидетельствовали эти украшения. Джимми Лейк, который был его шурином, обратился в военное ведомство, и Чарльза Кеннингтона направили в министерство военной пропаганды на должность военного цензора. Тогда-то Найджел и познакомился с ним: Кеннингтон осуществлял цензуру фотоматериалов и потому находился в постоянном контакте с управлением, где работал Найджел. Теперь Найджел понимал, что Чарльз Кеннингтон, в сущности, оказал большое влияние на их управление и на сложившийся в нем стиль работы – стиль внешне беззаботный, непринужденный, открытый для новшеств. С самого начала он перепугал кадровых чиновников министерства тем, что ставил под материалами даты по календарю англиканской церкви. Эта его привычка больше всего раздражала Эдгара Виллсона, старшего инспектора фототеки, отвечавшего за ее финансы. Получив как-то служебную записку, датированную так: «За три дня до праздника Святой Петронеллы, девственницы и великомученицы», – он устроил скандал и был совершенно шокирован, когда Чарльз Кеннингтон с негодованием заявил ему:
– Но, мой дорогой, разве вы не христианин?
Годом позже Кеннингтон успешно прошел медкомиссию и вернулся на военную службу. Вести от него приходили с длительными интервалами, а однажды пришло известие, что его считают «пропавшим без вести и числят среди убитых»; это случилось, когда союзные войска форсировали Рейн. И вот теперь он неожиданно объявился, по его словам, после того, как ему удалось захватить Штульца, нацистского вождя номер три, за которым союзники охотились два месяца. Все в лучших английских традициях, все прекрасно, только Нита Принс, по-видимому, почему-то не очень рада, получив письмо от «покойника».
Открылась дверь.
– Что с вами? – спросил Меррион Сквайерс с явным неодобрением в голосе. – Опять задумались?
– Да, задумался, – ответил Найджел, снимая ноги со стула и пододвигая его посетителю. – Собственно, я думал о Чарльзе Кеннингтоне. И о вас.
– Очень мило с вашей стороны. В какой же связи? Я с ним никогда не встречался. Он работал здесь еще до меня.
– И тем не менее у вас много общего. Эксцентричность. Оригинальность. Полет фантазии в английском духе.
– Вы хотите сказать, что либо я – воплощение английского духа, либо у меня не все в порядке с головой… – сердито проворчал Меррион Сквайерс, сев верхом на стул и положив свою клоунскую голову на его спинку, словно мальчик, играющий в лошадки.
– Ну что вы! Вы просто восточный британец с артистическим темпераментом.
Такое, вдвойне оскорбительное, заявление на сей раз не вызвало у Сквайерса той реакции, на которую рассчитывал Найджел.
– Кстати, о темпераменте. Что происходит с Нашей Блондиночкой?
– Это вы мне объясните!
– Вы когда-нибудь видели, чтобы она так волновалась? Я не видел. Потому что она не из слабонервных. В любых обстоятельствах она остается невозмутимой, как огромная плотоядная орхидея, и лишь широко открывает рот, а вы все выстраиваетесь в очередь, чтобы туда впорхнуть.
– Не очень-то вы сильны в ботанике, я вижу.
– К черту ботанику! – отрезал Меррион. – Я разбираюсь в женщинах, смею вас уверить. Так вот, вчера мне нужно было зайти переговорить с Джимми, это было вечером. Подхожу к двери и слышу, Наша Блондиночка говорит: «Слишком поздно, ты просто не можешь отказаться. Все знают или догадываются об этом. Нечего прикидываться, что ты не влюблен в меня». В этот момент я открыл дверь. Директор и Наша Блондиночка, видимо, только-только закончили разговор. Джимми, должен отметить, выглядел достаточно спокойным. Он стоял у окна, сунув руки в карманы. «Что вам, Меррион?» – спросил он, как обычно. Но Нита, – с удовольствием подчеркнул Сквайерс, – Нита была очень взбудоражена. Вся раскраснелась, руки дрожат… Ну, мы с Джимми заговорили о делах. А Нита принялась стучать на машинке. Хотите – верьте, хотите – нет, но, мой мальчик, она разорвала два листа, пока печатала. Вы слышали, чтобы эта девица когда-нибудь допускала ошибки? Я не слышал. Вот так.
