Акройд представил канадцев: профессор Балантайн и миссис Балантайн, профессор Макинтайр и доктор Макинтайр. Все четверо работали в университетах Торонто, и особенно интересовались английской историей двадцатых-тридцатых годов. Обращаясь непосредственно к Кейт, Акройд добавил:
— Я рассказал им о трагической гибели доктора Дюпейна и о том, что музей закрыт для посетителей на время следствия. Что ж, начнем? Ах да! Может быть, вы хотите кофе, инспектор?
За будничным упоминанием об убийстве не последовало никаких комментариев. Кейт сказала, что не хочет: вряд ли от нее ждали согласия. Четыре гостя, кажется, решили смириться с ее присутствием. Они, конечно, могли недоумевать, почему их, новичков в этом музее, должен сопровождать старший офицер полиции. Впрочем, если канадцы и были удивлены, слишком хорошее воспитание не позволило им высказывать собственные соображения по этому поводу. Миссис Балантайн, приятная пожилая дама, вообще не поняла, что Кейт — офицер полиции: она спросила, не является ли та постоянной посетительницей этого музея.
— Предлагаю начать с первого этажа, где находятся исторический зал, а также галереи, посвященные спорту и развлечениям. Потом мы поднимемся в картинную галерею и Комнату убийств. Библиотеку оставим напоследок. Про экспонаты в Комнате убийств вам расскажет Конрад. Это скорее по его части, а не по моей.
Их отвлек звук бегущих по лестнице ног; появился Бентон-Смит. Кейт небрежно его представила, и их маленькая группа приступила к осмотру. Инспектор была раздражена опозданием сержанта. Хотя затем, глянув на часы, Кейт поняла, что повода для претензий у нее нет. На самом деле он пришел вовремя, точь-в-точь.
Они спустились в исторический зал. Вдоль одной из стен выстроились стенды и полки, посвященные главным событиям британской истории с ноября 1918-го по июль 1939-го. На противоположной стене было показано с помощью такой же подборки, что тогда происходило в окружающем мире. Фотографии были отменного качества, и некоторые из них, как догадывалась Кейт, стоили немалых денег. Группа медленно переходила от одного экспоната к другому: вот прибытие глав государств на мирную конференцию, вот подписание Версальского договора, вот голод и нищета в Германии, а вот — празднование победы в странах Антанты. Перед ними прошла вереница свергнутых самодержцев. Богато отделанные мундиры и странные головные уборы делали их ничем не примечательные лица иногда значительными, а иногда нелепыми. Новые люди действия предпочитали более практичную, пролетарскую, униформу. Ходить по крови — вот для чего предназначались их сапоги. Многие фотографии, посвященные политическим событиям, мало что значили для Кейт. Она заметила, что Бентон-Смит ввязался в страстный спор с одним из канадских профессоров о том значении, которое сыграла в организованном рабочем движении всеобщая забастовка 1926 года. Кейт вспомнила рассказ Пирса о степени по истории у Бентона-Смита. Да, точно, есть у него степень. Иногда Кейт с некоторой иронией говорила себе, что скоро среди тех, кому не исполнилось тридцати пяти, она останется единственной «неостепененной». Возможно, со временем в этом появится свой престиж. Получалось, что они с Бентоном-Смитом заинтересовались экскурсией не меньше гостей и имели такое же право на выражение собственного мнения. Канадцы сочли это само собой разумеющимся. Следуя за ними, она подумала, что расследование убийства выливается во что-то вроде общественного мероприятия.
Они прошли в галерею «Спорт и развлечения». Здесь были теннисистки с обвязанными вокруг головы лентами, в длинных, стесняющих движение юбках; теннисисты в глаженых фланелевых костюмах; открытки, на которых походники — с рюкзаками и в шортах — широко шагали по идеализированной английской глубинке; женская «Лига красоты и здоровья» в черных атласных панталонах и белых блузках представляла массовые занятия ритмикой. Имелись подлинные железнодорожные открытки с голубыми холмами и желтым песком, с коротко стриженными детьми с ведерками и совочками; их родители в закрытых купальных костюмах — до них, похоже, не доносился далекий грохот готовящейся к войне Германии. Присутствовал здесь и всегдашний разрыв между богатыми и бедными, привилегированными и не совсем привилегированными, который подчеркивался умело подобранными фотографиями: родители и друзья на крикетном матче Итон-Харроу и бледные, лишенные выражения лица недокормленных детей, сфотографированных во время ежегодного воскресного праздника на свежем воздухе.
Теперь посетители поднимались в Комнату убийств. Горел свет, но день стал еще темнее, воздух был каким-то спертым. Кэролайн Дюпейн, до сих пор молчавшая, сказала:
— Здесь душно. Не откроете ли окно, Джеймс? Впустите немного свежего воздуха.
Калдер-Хейл пошел к окну и, немного повозившись, отворил его, отведя его верхний край дюймов на шесть.
Теперь за дело взялся Акройд. Что за необыкновенный человечек! Плотненький, одетый по фигуре, не знающий покоя, увлеченный, на лице — невинное детское возбуждение. И эта нелепая бабочка в крапинку! Эй-Ди рассказывал о своем первом визите в Дюпейн. Вечно занятой, Адам потратил драгоценное время на то, чтобы подвезти Акройда! Кейт в очередной раз подивилась странностям мужской дружбы: в ее основе не личное сходство, не общность взглядов; часто достаточно какого-нибудь случайного интереса или совместного жизненного опыта. Они принимают друг друга на веру, они сдержанны и не требовательны. Ну что есть общего у Эй-Ди и Конрада Акройда?
Акройд явно был от себя в восторге. Его познания были и вправду выдающимися, он не пользовался никакими записями. Некоторое время он посвятил делу Уоллеса, и гости послушно рассмотрели записку из центрального шахматного клуба, из которой следовало, что в вечер убийства Уоллес должен был там играть, а затем они в почтительном молчании уставились на лежащие под стеклом шахматы подозреваемого.
— Железный прут, который вы видите на стенде, не является орудием убийства, — продолжал Акройд. — Само орудие так и не нашли. Однако такой же штукой выгребали угли из камина. Ее в доме не обнаружили. Эти две пожелтевшие фотографии тела, сделанные полицейскими с разницей в несколько минут, представляют интерес. На первой виден смятый плащ Уоллеса — весь в пятнах крови, — наброшенный на правое плечо жертвы. На второй фотографии он отсутствует.
Миссис Балантайн вглядывалась в фотографии с отвращением и жалостью. Ее муж и профессор Макинтайр заинтересовались мебелью и картинами, загромоздившими гостиную, — эта святая святых для представителей верхушки рабочего класса. Профессора изучали историю общественных отношений, и это явно привлекало их сильнее, чем кровь и размозженный череп.
— Этот случай уникален в трех отношениях, — начал подводить итог Акройд. — Во-первых, апелляционный суд отменил решение суда присяжных как предвзятое; другими словами, дал понять, что присяжные ошиблись. Это не могло не взбесить лорда — главного судью Хьюорта, присутствовавшего на том заседании; в основе его философии лежала убежденность в непогрешимости британской судебной системы. Во-вторых, апелляцию финансировала корпорация, в которой работал Уоллес, — но только после того, как устроила собственный маленький процесс. В-третьих, это единственный случай, когда церковью Англии была прочитана специальная молитва, долженствовавшая привести апелляционный суд к правильному решению. Весьма незаурядная молитва. В те времена церковь умела писать литургии. Ее распечатка в том виде, в каком она звучала во время службы, перед вами. Особенно мне нравится последняя фраза: «Так помолимся же о наших ученых мужах, дабы не отступились они от заветов апостола Павла. Что есть судья перед лицом Всевышнего! Лишь Ему дано открыть доселе скрытое и заставить нас прислушаться к голосу нашего сердца». Обвинитель, Эдвард Хеммерд, был вне себя. В еще большее негодование он пришел, когда молитва показала свою действенность.
Профессор Балантайн, старший из двух гостей-мужчин, повторил: «…голосу нашего сердца». Он достал блокнот, и группа терпеливо ждала, пока профессор запишет, сверяясь с распечаткой службы, это последнее предложение.
О деле Рауза Акройд рассказал несколько короче, сосредоточившись на технической стороне расследования — в частности, на возможной причине возгорания. Однако о фразе Рауза насчет праздничного костра умолчал. Интересно, это дальновидность или деликатность? Он умело избежал каких бы то ни было упоминаний о схожести двух убийств. Кейт знала, что никому — за исключением тех, кто имел непосредственное отношение к делу, — не было известно ни о таинственном автомобилисте, ни о неприятном совпадении между тем, что он сказал Талли Клаттон, и словами Рауза. Вслушиваясь в осторожное повествование Акройда, Кейт взглянула на Кэролайн Дюпейн и Джеймса Калдер-Хейла: оба ничем не выдали своей заинтересованности.
