На меня смотрели синие, почти фиолетовые глаза, глубокие и спокойные, какие-то магнетические. Прекрасные глаза, единственное безупречное украшение лица Марджери Чайлд. Ее азиатские скулы, слегка смуглая шершавая кожа, слишком крупные зубы, сломанный когда-то и плохо сросшийся нос… — ко всем остальным чертам лица можно было придраться, и не без основания. И все же эти недостатки лишь усиливали привлекательность лица, живого и призывающего жить и бороться за него, а не просто любоваться. Эта женщина дышала уверенностью и энергией, слабых она подчиняла, сильным бросала вызов. Присутствующие явно ждали от меня изъявления знаков верноподданничества: возложения розы или еще чего-нибудь в том же роде.
Не сводя с нее взгляда, я засунула цветок себе в петлицу, выступила вперед, протянула руку и вежливо улыбнулась.
— Здравствуйте!
Почти незаметная пауза — и вот уже Марджери держит мою руку в своей. Преданные кроличьи взгляды присутствующих несколько меняют выражение, скользя по нашим сцепленным рукам и переходя на мою странную фигуру. Рукопожатие исследователя: она задерживает мою руку чуть дольше необходимого. В глазах проскальзывает веселая искорка.
— Добро пожаловать, Мэри Рассел. Спасибо, что зашли.
— Не за что, — чарующе улыбаюсь я.
— Надеюсь, вам понравилась моя проповедь?
— Да, было очень интересно.
— Прошу вас, чаю или иных напитков.
— Спасибо, непременно, — киваю я, не двигаясь с места.
— Мне кажется, вы нас чем-нибудь порадуете, — вдруг заявляет она тоном конферансье.
— Неужели? — делаю я изумленное лицо, однако не отнекиваюсь. Взгляды наши встречаются, и вокруг ее глаз вдруг стягиваются мелкие морщинки, хотя губы не шевелятся.
— Может быть, вы задержитесь ненадолго, когда мои друзья разойдутся? Нам найдется о чем потолковать.
Я отвечаю безмолвным поклоном и отхожу в уголок. Очень интересная женщина, может быть, не хуже Холмса.
Следующий час был бы невыносимо скучным, если бы не захватывающие подводные течения и интермедии беседы, которую направляла все та же Марджери. Этой группой она управляла так же уверенно, как и аудиторией во время проповеди, хотя и с несколько иной целью. В зале она поучала, побуждала, даже провоцировала. Здесь она выбрала для себя ипостась духовной матери-советницы, просветительницы круга избранных, сплоченного вокруг мудрой водительницы.
Включая меня, присутствовало четырнадцать женщин, самой старшей лет тридцать пять; все из состоятельных семейств, все более или менее привлекательные. И на всех наложило отпечаток разразившееся в Европе безумие. Лишь две ограничились вязанием теплых вещей для солдат, причем одна из них была обременена родителями-инвалидами. Девять добровольных медсестер полевых госпиталей, три из девяти с 1915 года и до конца войны сопровождали транспорты с умирающими во Франции, в Южной Англии, в Средиземноморье, ежедневно по шестнадцать часов крови и гноя, крещение кровью и ужасом для тепличных растений «лучших семейств». Некоторые работали в деревне, сменив седло скаковой лошади на упряжь пахотной, сажая картофель в тяжелой сырой почве. Некоторые потеряли братьев и женихов в Ипре и Пашендале, сплошь и рядом друзья их детства возвращались безрукими, безногими, слепыми, искалеченными. Эти юноши начинали войну, переполненные благородными целями и идеалами, и теряли один идеал за другим; жизнь, борьба и само мышление утрачивало смысл. Более дюжины молодых леди «голубых кровей», сильных, разумных, в присутствии которых я иной раз терялась, стремились сложить свою тяжко добытую зрелость, свою самостоятельность к ногам этой женщины, как они сложили к ее ногам цветы. Она, со своей стороны, внимательно выслушивала каждую, комментировала, судила, советовала — и все это с божественной высоты. Каждая получила свою долю слов с благодарностью, с жадностью голодного ребенка из хлебной очереди, каждая отбывала со своей долей в свой уголок, как собака с аппетитной костью, чтобы обглодать ее там спокойно и без помех. Вероника поднялась и повернулась ко мне.
— Мэри, поедешь со мной? Или приезжай позже…
Она ожила, посвежела и выглядела намного лучше — бесспорная заслуга Марджери Чайлд.
— Нет, Ронни, я поеду в клуб, если не возражаешь; там у меня вещи. Там и переночую. Эту одежду пришлю завтра, или можем встретиться.
Мы переговаривались, а Марджери терпеливо ожидала. Это меня развлекало так же, как наша с нею словесная перепалка чуть раньше. Глядела я лишь на Веронику, но ощущала присутствие Марджери, понимала, что и ее эта ситуация развлекает примерно таким же образом.
— Конечно, давай встретимся. Где?
— У скульптур Элджина в Британском музее. В полдень. Оттуда можно пройти к Тонио. Идет?
— В Британском музее не была вечность! Отлично. Там и увидимся.
Ронни почтительно распрощалась с Марджери Чайлд и удалилась.
Понедельник, 27 декабря
Женщины в целом соображают весьма медленно.
Кирилл Александрийский (376–444)
Дверь за Вероникой закрылась. Она поговорила о чем-то с Мари, затем и голос ее затих. Я сидела и позволяла себя изучать, подробно и неторопливо. Наконец светловолосая женщина отвернулась и скинула с ног туфли. Я перевела дыхание, сообразив, что все это время сдерживала его. Мысленно поблагодарила Холмса за тренировки, придирки и бесконечное ворчание (критику), позволившие мне выдержать это испытание, не дрогнув. Во всяком случае, внешне.
По толстому ковру Марджери Чайлд прошествовала к бутылкам, смешала в стакане джин с тоником. Повернулась ко мне с немым вопросом. Я отрицательно помотала головой, и хозяйка направилась к комоду, вынула эмалевый курительный гарнитур, состоящий из сигареточницы и спичечницы, захватила пепельницу и вернулась на место. Все это с кошачьей грацией и гибкостью. Ноги под себя она подсунула в точности, как кошка миссис Хадсон подбирает лапы.
Вот уже дымится сигарета, использованная спичка успокоилась в пепельнице, которая никак не может замереть на подлокотнике. Светловолосая женщина заполняет свои легкие дымом, медленно выдыхает через ноздри и рот. Столь же верно и вдумчиво втекает в ее желудок первый глоток из стакана. Глаза закрыты.
Когда глаза снова открылись, передо мной сидела совсем другая женщина. Маленькая, усталая, растрепанная, все в том же дорогом платье, с необходимыми для снятия напряжения стаканом и сигаретой. И несколько постаревшая. Теперь Марджери Чайлд выглядела лет на сорок.
И смотрела она на меня не изучающе, а с мягкой рассеянностью человека, неожиданно получившего в подарок несколько норовистую скаковую лошадь. И заговорила будничным тоном, в котором не осталось ничего вдохновляющего или манипулирующего. Смена метода воздействия в поисках более подходящего? Отказ от всех испробованных методик и возврат к естественному поведению — иными словами, еще один метод. За мягкой рассеянностью хозяйки угадывалась все та же бдительность.
Первые слова ее соответствовали настрою; естественная прямота как реакция на проблему, которую я представляла.
— Зачем вы здесь, Мэри Рассел?
— Меня пригласила Вероника. Я могу уйти, если желаете.
Она покачала головой, не приняв ни ответа, ни предложения.
— Люди приходят сюда с определенной целью, — сказала она как бы самой себе. — Одни нуждаются в чем-то, другие хотят что-то дать. Некоторые хотят меня оскорбить. А вы?
Я замялась в поисках ответа.
— Я пришла, потому что моя подруга во мне нуждалась, — ответила я наконец, и она, казалось, приняла этот ответ.
— Да, Вероника. Как вы познакомились?
— Учились в Оксфорде. Жили рядом. — Я решила не упоминать наших общих довольно-таки экстравагантных забав, вспомнив лишь наиболее достойное мероприятие: — Ронни организовала постановку спектакля «Укрощение строптивой» для раненых. И еще цикл лекций по голосованию. — Тоже лучше не упоминать, по какому именно голосованию. — И меня привлекла. Это у нее хорошо получается, вы заметили, конечно. Ее энтузиазм заразителен. Возможно, потому что основан на присущей ей доброте. Однажды Ронни даже вовлекла меня в дискуссию. Мы подружились, сама не знаю почему.
Я замолчала, удивляясь, как много и с какой искренностью я рассказала совершенно незнакомому человеку.
— Понимаю. Противоположности притягиваются. Вероника мягче и щедрее, чем вы считаете уместным. Твердость и мягкость, сила и любовь…
Сделав это заключение, Марджери Чайлд как бы поставила точку, поднеся стакан к губам. Я не успела ничего возразить, и она продолжила:
— Это основа наших вечерних циклов. И дневной работы.
— Циклов?
— Эге, я вижу, Вероника многого вам еще не рассказала. Что она говорила?
— Ну… В основном любовь, права женщин…
