Я и не подозревал, насколько я был прав.
Как бы я ни относился к музыке Мейербера, представление прошло с успехом, и была уже, наверно, полночь, когда пятиактовый спектакль подошел к концу, и я вынырнул из сказочного мира, в который погрузился на четыре часа, в холодный ночной воздух и вечную сумятицу площади Оперы. Я уже собирался пройтись пешком до находившегося неподалеку кафе де ла Пэ и заказать легкий ужин, но мое внимание привлекла суматоха у задней двери, где входят и выходят из театра актеры, близ улицы Глюка.
Заинтересовавшись, я подошел поближе и увидел, что люди пытаются сдержать джентльмена средних лет в вечернем костюме и со скрипичным футляром, он отчаянно пытался пробиться сквозь толпу, не желавшую его пропускать.
— Никогда! — кричал он, продираясь вперед со своей скрипкой. — Никогда больше не буду я играть в этом проклятом месте! — он прошел совсем рядом со мной, и по его дикому взгляду я понял, что он находится на грани потери рассудка.
Несмотря на уговоры и шуточки, скрипач вырвался на проезжую часть площади. Он настолько плохо понимал, что делает, что посмотрел не в ту сторону, и его тут же сбила с ног карета. Я бросился к нему, и вокруг собралась уже другая толпа.
— Я разыщу врача, — предложил я, увидев, что по лбу его течет кровь — он ударился о край тротуара.
— Отпустите, чтоб вас черт забрал! — только и ответил он. Выражая подобным образом признательность другим людям, искренне желавшим помочь, скрипач стал пробиваться сквозь толпу. Пошатываясь, он снова прошел мимо меня, прижимая к себе скрипку так, словно она могла сохранить ему жизнь. Вскоре он растворился в суетливой толпе. Я не знал, что довело скрипача до такого состояния, но внезапно у меня возникла идея.
— Вам ведь нужен новый скрипач? — спросил я у задней двери театра.
— Прослушивание завтра в два тридцать, — проворчал пожилой мужчина внушительных пропорций, во рту у которого не хватало многих зубов — видимо, его работой было не позволять нежелательным посетителям пересекать порог.
— Но почему этот человек?..
— Почему? Да кто может знать, что и почему здесь происходит? — выкрикнул он. — Вы по-французски понимаете? Завтра в два тридцать!
— В два тридцать.
Стараясь сохранять спокойствие, я вернулся в свою квартирку, перетянул на скрипке струны и заново настроил ее.
На следующий день я тренировался все утро и полдня, пока настойчивый стук в стену гостиной не дал мне понять, что если я не перестану, будет хуже. Я репетировал скерцо из «Сна в летнюю ночь», а также «Медитацию» из «Таис», рассудив, что эти два произведения дадут любому слушателю ясное представление о моих способностях.
Итак, неожиданно для себя самого я решил проблему заработка на жизнь. Мне даже казалось странным, что это озарение не посетило меня раньше. Но теперь, решившись, я был полностью поглощен желанием получить место в оркестре Парижской оперы, чтобы музыка, так сказать, стала моим хлебом. Я вовсе не рассчитывал работать таким образом всю жизнь, но в тогдашнем моем настроение эта причуда стала верхом моих стремлений.
На следующий день я вступил в артистический вход (не без дрожи, надо признать) и оказался в компании шести или семи других претендентов, нервно оглядывавших друг друга в ожидании вызова. Мое беспокойство усилилось, когда я устроился среди них, так как я заметил, что никто из скрипачей, входивших на прослушивание передо мной, надолго не задерживался — напротив, все они вылетали очень быстро, как будто их выкидывала крутящаяся дверь, подобная тем, что недавно завели в ресторанах и отелях высочайшего класса.
Иногда до меня доносился некий рев из соседней комнаты, а один раз я, кажется, даже услышал треск какого-то предмета, ударившегося с лету в стену за моей головой. Как я жалел, что при мне нет моей драгоценной скрипки Страдивари, вместо того второсортного инструмента, на котором мне вскоре придется играть![23]
— Знает кто-нибудь, почему уволился тот парень? — спросил я мужчину, сидящего рядом со мной.
— Полагаю, нервы сдали, — сухо ответил он. Мне это ничего не сказало, а он ничего больше не добавил. Так что я предпочел промолчать.
Наконец меня вызвали. Предусмотрительно вытерев взмокшие ладони о брюки, я взял свою скрипку и вошел в некое артистическое фойе, украшенное зеркалами и большими аляповатыми картинами. Не передать словами, как отчаянно я желал тогда получить это место. Мне не приходилось проходить прослушиваний с младых лет, когда я был актером, но одна только мысль о том, чтобы вернуться в театр — тем более, такой театр! — возбуждала во мне амбиции, о которых я и не подозревал.[24] Так часто бывает с человеческой натурой — мы принимаем как нечто само собой разумеющееся наши величайшие таланты и пренебрегаем ими, и мечтаем, чтобы нас принимали в том качестве, которое больше подошло бы кому-то другому. Клоуны грезят о роли Гамлета, врачи стремятся писать романы, во мне же детектив возжелал играть на скрипке.
Помещение, в котором я оказался, было гораздо больше, чем я мог предполагать. По правде говоря, все помещения в Опере были как будто спроектированы с расчетом, что их будут населять великаны. В отличие от Ковент-гарден с ее темными помещениями, вызывающими недовольство всех актеров, здесь фавориты императора не жалели средств, стараясь угодить и публике, и артистам.
Это фойе (как я потом выяснил, всего таких было шесть!) Гарнье спроектировал как часть анфилады более или менее приватных апартаментов, на случай Высочайшего посещения Оперы императором. Они были предназначены для полуночных ужинов и особых встреч, а нынешнее руководство использовало их для прослушиваний и происходивших иногда собраний актеров. В тот день фойе было почти совсем пустым: в нем находился только пюпитр, да перед ним — простой сосновый столик и три шатких стула, на которых восседал триумвират джентльменов в черном. Один из них соизволил привстать, когда я вошел.
Больше всего меня заинтересовала ширма, расставленная в дальнем конце помещения, в сторону которой три моих инквизитора то и дело бросила беспокойные взгляды.
— Мое имя… — начал я.
— Никаких имен! — взревел голос из-за ширмы. Я сразу узнал эти громоподобные раскаты, которые доносились до меня, пока я ждал в соседней комнате.
— Что вы будете играть? — продолжал голос.
Я огласил свою подготовленную программу. Кажется, один из членов жюри улыбнулся.
— Нет, еще нет! — отрезал невидимый судья. — Давайте начнем с гаммы до-мажор.
Я не сумел скрыть изумления.
— Как, простую гамму?
— По-вашему, до-мажор — это так уж просто? — вопросил голос. — Имейте в виду, каждая нота должна иметь одно и то же ударение. Вы должны подняться, вы должны спуститься. И без ошибок. Все ноты должны быть совершенно правильны.
Как ни трудно в это поверить, невидимому хитрецу удалось изрядно напугать меня, всего-то предложив сыграть простую гамму. Я догадался, зачем нужна была ширма, скрывавшая моего шумного собеседника: она служила не только для запугивания претендентов, хотя, безусловно, исполняла она и такую цель, но также и для того, чтобы гарантировать оценку каждого музыканта исключительно по его способностям. Мой экзаменатор не будет знать обо мне ничего, кроме звуков, изданных моим инструментом.
К счастью, эта мысль меня несколько успокоила, и я сыграл для него гамму. Далее последовало долгое молчание, причем взгляды мужчин за столом не отрывались от ширмы.
— Еще раз, — послышалось наконец. Я повторил гамму, и мне показалось, что за ширмой стали мне потихоньку подпевать, правда, несколько фальшиво.
— Теперь Мендельсона, — я взялся за скерцо, и гудение за ширмой зазвучало громче, по-прежнему немного не в тон. Тройка за столом как будто расслабилась.
— Массне.
Я стал играть «Медитацию», и не успел я закончить, как из укрытия возникла внушительных пропорций фигура. Это был цветущий мужчина с большой головой, покрытой буйными завитками волос, лишь слегка седеющими на висках. Губы у него были довольно толстыми, и нижняя слегка отвисала, как будто он постоянно ее выпячивал. Он подошел ко мне, близорукие темные глаза улыбались, а трое остальных сразу подтянулись, словно на параде.
— Вы не француз, — заметил он, пожимая мне руку.
— Non, maître.
— Я так и думал. Среди французов нет хороших скрипачей.
— Я норвежец, — сообщил я. — Меня зовут Хенрик Сигерсон.
Он бросил на меня быстрый взгляд из-под кустистых бровей, потом покачал головой с хрипловатым смешком.
— Ни за что бы не догадался, — только и сказал он. — Я музыкальный директор Парижской Оперы, мэтр Гастон Леру.
— Bonjour, maître.
