Семья Уимзи — старинная семья, я бы сказал даже — чересчур старинная. За всю свою жизнь отец Питера сделал единственную разумную вещь — соединил свой выродившийся род с мощной ветвью Делагардье. И несмотря на это мой племянник Джеральд (нынешний герцог Денверский) всего лишь тупоголовый английский сквайр, а моя племянница Мэри была не более чем легкомысленной и капризной глупышкой, пока не вышла замуж за полицейского и не взялась за ум. Питер, я рад это отметить, пошел в свою мать и в меня. Сказать по правде, он весь — нос и нервы, но это гораздо лучше, чем мускулы без мозгов, как его отец и брат, или комок эмоций, как сын Джеральда — Сент-Джордж. По крайней мере, ему повезло в том, что он унаследовал ум Делагардье — в противовес несчастному темпераменту Уимзи.
Питер родился в 1890 году. В то время его мать была сильно обеспокоена поведением своего мужа (Денвер всегда был несносным человеком, хотя грандиозный скандал разразился лишь в год его пятидесятилетия), и, должно быть, ее волнение сказалось на ребенке. Это был бесцветный малютка, беспокойный и непослушный, слишком наблюдательный для своего возраста. У него не было ничего от физической мощи Джеральда, но он развил в себе то, что я назвал бы телесной крепостью — это скорее ловкость, чем сила. У него был быстрый глаз, необходимый для игры в мяч, и прекрасные руки, созданные для обращения с лошадьми. Он был храбр, но храбрость его была чертовски своеобразна: затевая рискованное предприятие, он заранее предвидел все последствия риска. Ребенком он страдал от ночных кошмаров, и к ужасу отца всерьез увлекался книгами и музыкой.
Его ранние школьные годы нельзя назвать счастливыми. Он был капризным ребенком, и школьные товарищи, вполне естественно, я думаю, прозвали его Хлипкий и всерьез не принимали. В целях самозащиты он, вероятнее всего, превратился бы во всеобщего шута, если бы его спортивный наставник в Итоне не обнаружил, что он великолепный, прирожденный крекетист. После этого, само собой разумеется, все его странности воспринимались как остроумная шутка, а Джеральд пережил настоящий шок, видя, что презираемый им брат стал личностью более значительной, чем он. К седьмому классу Питер ухитрился стать примером для подражания: атлет, стипендиат, arbiter elegantiarum-nec pluribus impar[102]. И самое прямое отношение к этому имел крикет: большинство выпускников Итона до конца жизни будут помнить Великолепного Хли и его игру против Хэрроу, сам же я взял на себя честь познакомить Питера с хорошим портным, показать ему все прелести Лондона и научить отличать хорошее вино от плохого. Денвер мало о нем заботился: он погряз в собственных проблемах, и к тому же слишком много хлопот доставлял ему Джеральд, который к тому времени приобрел в Оксфорде репутацию классического дурака. По правде говоря, Питер никогда не ладил со своим отцом, он был безжалостным критиком его поступков, а привязанность к матери развила в нем едкий сарказм по отношению к отцу.
Нужно ли говорить, что Денвер меньше всего винил себя в неудачах своего отпрыска. Ему стоило немалых денег вытащить Джеральда из тех неприятностей, в которые он попал, пребывая в Оксфорде, и он охотно согласился препоручить мне своего второго сына. А в возрасте семнадцати лет Питер и сам сблизился со мной. Он был не по годам взрослым и разумным, поэтому я обращался с ним как с человеком светским. Я поместил его в надежные руки в Париже, дав ему все необходимые наставления: вести дела на здоровой деловой основе, завершать их в добром согласии обеих сторон и никогда не скупиться. Он полностью оправдал мое доверие. Я не сомневался, что ни у одной женщины на свете не было причины жаловаться на него, а две из них, по меньшей мере, стали даже членами королевских семей (хотя, как мне кажется, довольно сомнительного происхождения). Здесь вам снова придется верить мне на слово, потому что данных о его общественном воспитании до смешного мало.
Питер этого периода был просто очарователен: открытый, скромный, с хорошими манерами, приятным живым остроумием. В 1909 году он блестяще выдержал экзамен в Баллиоли по курсу современной истории, и тут, должен признаться, он стал невыносим. Мир был у его ног, и он заважничал. Вместе со всеобщим признанием он приобрел особые оксфордские манеры, монокль и безапелляционность суждений, хотя, нужно отдать ему справедливость, он никогда не относился свысока ни ко мне, ни к своей матери. Он был на втором курсе, когда герцог Денверский сломал себе шею на охоте и Джеральд наследовал его титул. Надо сказать, что в управлении имением Джеральд проявил больше чувства ответственности, чем я от него ожидал. Однако он совершил большую ошибку, женившись на своей кузине Елене, костлявой манерной девице, провинциалке с головы до ног. Она и Питер искренне возненавидели друг друга, но он и его мать всегда могли найти прибежище в Дауер Хаус.
В последний год своего пребывания в Оксфорде Питер влюбился в семнадцатилетнего ребенка и забыл обо всем, чему я его когда-то учил. Он обращался с ней так, словно она была сделана из стекла, а со мной — как со старым чудовищем разврата, который сделал его недостойным ее нежной чистоты. Я не отрицаю: это была изысканная пара — белое и золотое — как говорили люди, принц и принцесса лунного света. Лунная фантазия, лунный мираж, если сказать точнее. Но никто, кроме меня и его матери, не озаботился спросить у него, что он собирается делать в свои двадцать лет с женой на руках, у которой ни ума, ни характера; сам же он, разумеется, ни о чем не мог думать и был, что называется, дурак дураком. К счастью, родители Барбары решили, что она слишком молода для замужества, так что Питер подошел к концу курса с настроением сэра Эгламора[103], заполучившего своего первого дракона: он положил к ногам юной леди диплом с отличием, словно голову дракона, после чего начался период добродетельного послушничества.
Затем разразилась война[104]. Конечно, молодой идиот вбил себе в голову, что перед уходом на фронт он непременно должен жениться. Но тут-то из-за своей благородной щепетильности он сделался игрушкой в чьих-то руках. Его внимание обратили на то, что, если он вернется калекой, это будет слишком несправедливо к молодой девушке. Нимало не раздумывая, в приступе неистового самоотречения он освободил девушку от всех обязательств. Честно сказать, это меня порадовало, хотя средства достижения такого результата мне претили, и сам я руки к этому не приложил.
Питер блестяще показал себя во Франции, он был хорошим офицером, и все его любили. Затем, приехав в отпуск в звании капитана, он обнаружил, что девушка вышла замуж за беспутного повесу, некоего майора N, за которым она ухаживала в госпитале и который в обращении с женщинами руководствовался правилом: хватай быстро — держи крепко. Для Питера это был жестокий удар, потому что девушке не хватило смелости предупредить его заранее. Прослышав о его приезде, они спешно поженились, и вместо нежной встречи Питера ждало письмо с извещением о fait accompli[105] и напоминанием о том, что он сам предоставил ей свободу.
Должен сказать, Питер сразу же пришел ко мне и признался, что был настоящим дураком. «Прекрасно, — сказал я, — это тебе урок. Смотри, не сваляй дурака в других делах». Он вернулся на фронт, я уверен, с тайным намерением быть убитым, но все, чего он добился, — это был чин майора и орден «За безупречную службу», полученный им за несколько дерзких, хорошо организованных вылазок в тыл врага. В 1918 году под Кодри при разрыве мины его засыпало землей, что вызвало тяжелое нервное расстройство, на излечение которого ушло не менее двух лет. После этого он поселился на Пиккадилли с камердинером Бантером (бывшим его сержантом, глубоко преданным ему) и начал приходить в себя.
Не боюсь признаться, что я был почти готов к происшедшим в нем переменам. Он начисто утратил свою удивительную открытость, перестал доверять людям, не исключая меня и своей матери, усвоил фривольные манеры и выработал особое, снисходительное отношение к окружающим — одним словом, стал настоящим посмешищем. Он был богат и мог позволить себе все, что ему захочется. С некоторой долей злорадства я наблюдал, как пытались его заполучить послевоенные лондонские дамы. «Бедному Питеру вредно жить отшельником», — сказала одна пожилая матрона. «Мадам, — ответил я, — живи он так, это было бы ему только полезно». Нет, с этой стороны он меня не беспокоил. Но меня не могло не беспокоить то, что человек его способностей не имеет дела, которое занимало бы его ум, и я сказал ему об этом.
К 1921 году относится дело об эттенберийских изумрудах. Оно нигде не описано, однако наделало много шума даже в то бурное время. Суд над похитителями вызвал целую серию сенсационных разоблачений, но, пожалуй, самой большой сенсацией стало то, что в качестве главного свидетеля со стороны обвинения выступил лорд Питер Уимзи.
