— Вовсе нет! — сердечно ответила девушка. — Это была всецело моя ошибка, но если вы меня прощаете, то не будем больше об этом говорить. Давайте здесь и устроимся поудобнее, потому что я намерена поймать вас на слове.
— О, пожалуйста, — проникновенно отвечал Энтони, садясь на прогретый солнцем пружинистый дерн рядом с ней. — Я буду только польщен.
Девушка охватила руками колени и устремила взгляд на море. Энтони, украдкой поглядывая на нее, с одобрением отметил, как тверд и решителен ее профиль. На вид ей можно было дать не больше двадцати одного-двадцати двух лет, однако даже он мог заметить по едва наметившимся линиям около рта и на белом лбу следы не по годам суровых испытаний и треволнений.
— Вы говорили, что я нуждаюсь в помощи, — сказала она тихо. Казалось, девушка тщательно выбирает слова. — И я не знаю, зачем мне скрывать и притворяться, будто я в ней не нуждаюсь. Это глупо. Помощь мне действительно необходима. Вы ничего не знаете обо мне, а я о вас, но у меня такое чувство, словно я могу вам довериться, ведь больше нет никого на целом свете, с кем я могла бы поговорить. Ни единой души. Полагаю, вы знаете, что… что…
— Да, — мягко перебил ее Энтони, — думаю, мне известны все факты.
— Так я и предполагала, иначе вы бы не сказали того, что сказали, — и она устремила большие печальные карие глаза на Энтони, — но, мистер Уолтон, вы еще не знаете, что сегодня утром со мной два часа говорил полицейский инспектор из Скотленд-Ярда и задавал мне просто ужасающие вопросы.
Энтони показалось, что ледяная рука сдавила ему сердце.
— Неужели задавал? — пробормотал он. — Нет, я ничего об этом не знал.
Девушка кивнула в ответ и хотела что-то сказать, но губы у нее задрожали и она быстро отвернулась в сторону. По телу ее прошла легкая дрожь. А затем внезапно на глазах у молча сочувствующего Энтони она потеряла власть над собой, помогавшую ей контролировать свои чувства все это время после ужасного интервью сегодня утром. Она уткнулась лицом в ладони и расплакалась.
— Он, кажется, думает… о… самых отвратительных вещах! — прорыдала она.
Энтони в смятении глядел на девушку. Уже одно то плохо, что она вообще должна вот так плакать, даже если не принимать во внимание ужасающий смысл ее последних слов. Он был убежден, что Маргарет Кросс относится к числу людей, которые плачут, если дела действительно обстоят критически, и ее слезы гораздо больше убедили его в серьезности сложившейся ситуации, чем ее готовность излить свое сердце перед ним, совершенно незнакомым человеком. Да, она не только, должно быть, совершенно одинока в этом мире, она уже, наверное, на грани отчаяния.
Симпатия мужчины по отношению к отчаявшейся женщине почти всегда бессловесна (мужчине, который в таких случаях красноречив, не верьте, но, по счастью, мужчина располагает ресурсами гораздо более убедительными, чем просто слова), и Энтони не стал раздумывать. Он действовал инстинктивно. Обняв девушку, он все так же безмолвно притянул ее к себе и положил ее головку себе на плечо. Почти благодарно она уткнулась в него лицом, словно маленький ребенок в поисках материнского утешения, и продолжала плакать. У Энтони хватило ума дать ей выплакаться, не говоря ни слова, тем более — не пытаясь успокоить неуклюжими утешениями, но вряд ли он сумел бы это сделать, даже если бы захотел. Дело в том, что он пребывал в некоем тумане, ощущая близость девушки как благословение свыше. И ему становилось трудно глотать (что странно для внешне невозмутимого британца), когда он взглядывал на темную головку, прильнувшую к грубому сукну его пальто, и чувствуя всем естеством рыдания, сотрясавшие это худенькое тело, которое он держал в своих объятиях.
Постепенно девушка затихла. Ее больше не сотрясали рыдания, и она мягко освободилась из кольца рук Энтони.
— Я дура, — сказала она, глядя на него еще со слезами на глазах, но улыбаясь. — У меня, наверное, ужасно покраснел нос?
— Нисколечко, — с честным видом солгал Энтони, весьма приободрившись при виде улыбки, — но он очень мокрый.
Рука Маргарет нырнула в сумочку и вытащила зеркальце, раздался негодующий крик, и моментально были пущены в ход пуховка и пудра.
— Вот так-то лучше, — заметила она минуту-две спустя, придирчиво и тщательно рассмотрев свое отражение, а потом повернулась к Энтони с искренней улыбкой, молчаливо тем самым подтверждая, что они теперь не посторонние друг другу люди. — Вы когда-нибудь простите мне такое идиотское поведение?
— Послушайте, — ответил Энтони, — я не хочу давить на вас и требовать, чтобы вы признались в том, о чем не хотите рассказывать, но все же не можете ли вы дать мне представление о том, как все было? Поймите, я только хочу, очень хочу сделать все возможное, чтобы помочь вам, и положение кажется немного… ну, немного даже серьезнее, чем я предполагал. И если вы позволите мне узнать по возможности полнее все обстоятельства…
Он замолчал, и девушка понимающе кивнула:
— Вы хотите сказать, что нет смысла интересоваться, можно ли мне помочь, если не узнаете, как все было и что мне угрожает? — раздумчиво спросила она. — Что же, это разумное желание, и я, конечно, вам все расскажу. Между прочим, я собиралась это сделать — только вот!…- Она перебила себя и, подобрав колени, снова приняла прежнюю позу и устремила взгляд на море.
— Не возражаете, если я закурю? — спросил Энтони, доставая трубку.
— Конечно нет. По правде говоря, мне, пожалуй, тоже не мешает покурить. Нет, не беспокойтесь! — добавила она поспешно, так как Энтони стал нащупывать в карманах сигареты. — У меня с собой свои особенные, и, как правило, я курю только их.
Девушка достала из сумки сигаретницу, и Энтони поднес спичку, чтобы она закурила, а потом зажег трубку. Девушка глубоко затянулась и удовлетворенно вздохнула.
— Ну что ж, о себе, но рассказывать почти нечего. Еще четыре месяца назад я жила в Лондоне, бедная как мышь, и так было почти все время в течение последних семи лет. Мой отец был офицером в действующей армии. Он был убит во Франции, в семнадцатом году, а мне к этому времени было всего пятнадцать. Я получила в наследство двести фунтов, ну и еще мне за отца платили пенсию, едва достаточную, чтобы душа не рассталась с телом при условии, что будешь питаться одним рисом и водой (холодной), и больше практически ничем.
И девушка замолчала, словно задумавшись.
— К сожалению, — продолжила она несколько насмешливо, — мой отец был женат на неровне. Мать я не помню (она умерла, когда я была совсем маленькой), но, кажется, она происходила из семьи вороватого разорившегося торговца из Ливерпуля, который два раза сидел в тюрьме, и моего отца заставили жениться обманом, когда он был еще молодым лейтенантом. Между прочим, он мне никогда и словом об этом не обмолвился. Он был душка. Но после его смерти мне всю голову продолбили другие очаровательные люди, решившие, что мне надо знать все.
— Но вы, — сказал Энтони, очень огорченный услышанным, — пожалуйста, не рассказывайте о том, о чем вам неприятно говорить. То есть…
— А почему нет? — жестким тоном осведомилась девушка. — Почему бы мне не рассказать вам обо всем? Полицейский инспектор, по-видимому, об этом уже осведомлен. И возможно, завтра об этом напишут во всех газетах.
— Но!…- Энтони переменил позу. Наступило неловкое молчание.
— Ну а последствия были таковы, что родные отца прервали с ним все отношения. Они не захотели иметь с ним ничего общего. И со мной тоже. Один из братьев отца прислал поверенным моего папочки пятьсот фунтов, чтобы я получила образование и могла бы просуществовать до тех пор, пока не стану сама зарабатывать себе на жизнь, но это было самое большее, что кто-то из родственников отца мог для меня сделать. Я не жалуюсь. В тех обстоятельствах такой поступок был необычайно щедрым. На эти деньги и вдобавок мои собственные двести фунтов я продержалась до восемнадцати лет. После этого я должна была сама зарабатывать себе на жизнь. Вы, наверное, слышали, что девушкам в послевоенное время довольно трудно было найти работу. И это действительно так. Я окончила курсы стенографии, но, к сожалению, в стенографистах никто, по-видимому, не нуждался. На работу я все равно устроилась. Пришлось. Последние три года я служила гувернанткой, младшей продавщицей, официанткой и горничной.
— Господи помилуй! — выдохнул Энтони.
Девушка вдруг рассмеялась. Его реакция ее позабавила.
— О, вам совсем незачем меня жалеть из-за последнего места службы. Оно было самое лучшее. Не могу понять, почему я сразу не попробовала это занятие. Быть гувернанткой было тяжелее всего, хотя, например, официанток заставляют очень много и тяжело работать. И это, как я вам уже сказала, продолжалось три года. А затем разгневанная хозяйка лишила меня достойного положения горничной из-за того, что ее муж захотел меня поцеловать и был достаточно бестактен, потому что сделал это при открытых дверях. Я нарвала ему уши за эту попытку, но, видно, этого было недостаточно, так что меня выгнали и я лишилась работы с месячным жалованьем в сумочке. Они как раз подошли к концу, и я начинала с большим беспокойством подумывать, где же взять денег, как вдруг пришло письмо от Элси — ну, от миссис Вэйн.
