— Не правда ли? — воскликнул с воодушевлением маркиз, попадая в накинутую на него петлю.
— Без сомнения. В твои годы, с твоим избытком здоровья и сил ничего не может быть естест— веннее, как искать удовлетворения на стороне, если ты не находишь его в супружеской жизни.
— О, значит, ты меня понимаешь? — обрадовался Монжёз.
Тогда художник прибавил с самым непринужденным видом:
— Такому изящному, умному, красивому мужчине, как ты, не трудно встретить какую-нибудь хорошенькую девушку, которая отнесется к нему горячо, а не как льдина.
— Безусловно, — сказал Монжёз, не замечая, что он таким образом делает полупризнание.
После этого он замолчал. «Неужели этот болван ни слова не скажет мне о своей белокурой Венере?» — подумал Либуа, раздосадованный такой скромностью.
Монжёз молчал, предаваясь размышлениям.
— Скажи, пожалуйста… — проговорил он, наконец.
— Что?
— Тебе было весело у нас вчера за обедом? Моя жена должна была показаться тебе довольно скучной, будь откровенным.
— Сказать, что она была очень весела, я, конечно, не могу. Но я учитываю обстоятельства. Во-первых, жена твоя еще не оправилась от утреннего недомогания, к тому же прошло всего два месяца с тех пор, как она потеряла отца. И каким ужасным образом! А почему ты задаешь мне такой вопрос?
— Потому что, если ты сумеешь сохранить тайну, я вознагражу тебя за вчерашний обед.
— Каким образом?
— Пригласив тебя позавтракать с некоей особой, которая гораздо веселее…
— О, ветреник! — засмеялся Либуа.
— Ты поставь себя на мое место. Я живой человек. Хоть жена и обожает меня, но платонических отношений мне недостаточно.
— Повторяю тебе, что нахожу это естественным и извинительным. Если бы было иначе, я назвал бы тебя простофилей.
— Так ты обещаешь хранить молчание?
— О, я буду нем как рыба, будь спокоен. Глупо спрашивать, хорошенькая ли она…
— Красота противоположная красоте моей жены, но не менее совершенная.
— Брюнетка? — продолжал расспросы Либуа, добиваясь того, чтобы Монжёз расставил все точки над «i».
— Нет, блондинка… а сложена, мой друг, как дивно сложена! Сама Венера не могла быть совершеннее, — с энтузиазмом проговорил маркиз.
«И это он мне рассказывает?» — подумал живописец, уже успевший изучить красоту дамы с помощью телескопа.
— Настоящее сокровище, — продолжал расписывать Монжёз.
— И ты, как и все, кто обладает сокровищами, держишь его в тайном убежище? Впрочем, это нелишняя предосторожность.
Последние слова покоробили маркиза, и он ответил сухим тоном:
— У меня вовсе нет необходимости скрывать эту женщину. Любовь, которую я сумел внушить госпоже Вервен, заставляет ее предпочитать уединение, нарушать которое позволено лишь мне одному.
Можно себе представить радость Либуа, когда он услышал имя красавицы.
«Госпожа Вервен, — подумал он. — Теперь я знаю, кого спросить у привратника».
Маркиз между тем продолжал:
— Да, мой друг, госпожа Вервен любит уединение. Тщетно я уговариваю ее погулять, прокатиться на карете, сходить в театр, она твердит одно: «Только ты существуешь для меня в целом свете». И, кроме самых необходимых выездов, например к портнихе, куда она отправляется в экипаже, чтобы поскорее вернуться, она все время сидит взаперти. «Когда я уезжаю, — говорит она мне, — я боюсь, что ты приедешь в мое отсутствие». А между тем, чтобы не стеснять ее, я посещаю ее через день, ровно в полдень. Но она тем не менее не выходит из дома и все время проводит в ожидании меня.
Слушая маркиза, Либуа вынужден был признаться, что тот говорит правду. Двенадцать дней наблюдал он в телескоп за незнакомкой и убедился, что она постоянно сидит дома. Госпожа Вервен вставала поздно, ложилась рано и вела жизнь затворницы. Кроме своего любовника, она проводила время лишь в обществе старой горничной. Теперь Либуа осталось только узнать адрес. С этой целью он и продолжил разговор.
— Немудрено, что птичка любит гнездо, которое ты ей устроил. Держу пари, что ты поселил ее в каком-нибудь элегантном особняке, окруженном зеленью, вдали от многолюдных кварталов.
— Ничего подобного, она живет на пятом этаже в доме номер двадцать два на улице Кастеллан, — ответил наивный маркиз.
Накануне Либуа прошел всю эту улицу, разыскивая окна Венеры или, вернее сказать, знакомые ему полосатые шторы соседнего дома, которые должны были служить ему ориентиром, — но тщетно.
— Не может быть! — вскрикнул художник в порыве изумления.
— Почему не может быть? — удивленно возразил маркиз.
Но, прежде чем Либуа успел ему ответить, маркиз поднялся с места и, вытянув шею, стал всматриваться в кусты, которые виднелись в темноте справа от них. Резким голосом он спросил:
— Кто там?
Из мрака немедленно донесся голос:
— Это я, господин маркиз, Генёк.
— Как, ты еще не ложился в такой поздний час?
— Я было лег, сударь, но встал, вспомнив, что забыл закрыть рамы на парниках. Воздух какой-то тяжелый, пожалуй, к полуночи соберется гроза и перебьет все стекла.
После этих слов послышались удаляющиеся шаги Генёка.
— Однако твой садовник постоянно подслушивает, — заметил Либуа.
— Что поделаешь? Бедняга живет с уверенностью, что все знают, но скрывают от него убежище жены. Он надеется уловить несколько слов, которые помогут ему отыскать беглянку.
— На этот раз он остался с носом, ибо мы вовсе не вспоминали о возлюбленной твоего нотариуса, — усмехнулся художник.
Эта фраза напомнила Монжёзу о предмете его разговора.
— Да, — начал он, — относительно госпожи Вервен. Объясни мне, пожалуйста, что значило твое «не может быть», когда я сказал, что она живет на пятом этаже в доме номер двадцать два на улице Кастеллан.
У Либуа было достаточно времени, чтобы подготовить ответ.
— Но, мой друг, зная, сколь ты богат и великодушен, я не мог и предположить, что ты так высоко поселил свою возлюбленную.
— Во-первых, помещение удобное, уютное, прелестное, и главное, воздух в нем прекрасный. Окна выходят в великолепный сад.
«Так вот почему я, осматривая улицу, не мог найти ее квартиру», — подумал Либуа.
— А во-вторых, когда я хотел перевести свою белокурую жемчужину в другую, более комфортабельную квартиру, она отказалась наотрез. Мне пришлось оставить ее там, где она жила до нашего знакомства.
Либуа очень хотелось выяснить, как завязалась эта связь, но не успел он спросить, как маркиз неожиданно воскликнул:
— Да, кстати, я должен сказать тебе очень важную вещь, прежде чем представлю тебя госпоже Вервен!
И, надувшись как петух, он с самодовольной улыбкой продолжил, акцентируя каждое слово:
— Должен предупредить, что меня любят исключительно за личные качества, а не за состояние и титул. При ней я должен быть для тебя господином Баланке, человеком, живущим рентой в пятнадцать тысяч ливров.
— Как! Твоя красавица знает тебя под чужим именем?
— Да, мой друг. Ты понимаешь, что я, человек женатый, должен был принять некоторые предосторожности в начале своей связи. Теперь, конечно, я мог бы сказать ей правду, но, признаюсь, нахожу особенную прелесть быть любимым не за деньги.
И голосом, в котором звучало явное самодовольство, Монжёз медленно проговорил:
— Эти простушки женщины, стоит им полюбить, готовы поверить всему, что нам угодно будет им сказать.
— Согласен. При твоей возлюбленной ты будешь для меня господином Баланке.
— Завтра же я сообщу ей о твоем визите. Привести тебя так, ни с того ни с сего, пожалуй, невозможно. Это рассердит мою милую дикарку. Нужно сначала подготовить ее к появлению нового человека, который нарушит ее уединение.
В эту минуту среди ночного безмолвия раздался бой деревенских часов.
— Десять! — воскликнул маркиз. — Ну вот, поболтали мы с тобой при свете звезд! Уже два часа как моя жена спит, пора и нам сделать то же. Завтра нам предстоит подняться с рассветом.
— Так пойдем спать, — согласился Либуа и, услышав имя маркизы, невольно посмотрел на окна ее спальни, все такие же темные, как и прежде.
Они вошли в прихожую, где их ждал слуга, чтобы подать зажженную свечу. Вдали раздался гром.
— Твой садовник не ошибся, предсказав нам грозу в эту ночь. Не пройдет и часа, как она разразится, — заметил Либуа.
— Какое мне до этого дело, — отозвался Монжёз, зевая. — Когда я сплю, пушечный выстрел и тот не разбудит меня.
Художник протянул ему руку, полагая, что они направятся в разные стороны, но маркиз произнес:
— Я иду с тобой.
— Разве твоя спальня не по соседству с комнатой жены?
— Нет, над твоей.
Дойдя до комнаты художника, Монжёз протянул ему руку:
— Прощай, мой милый, — произнес он. — Думаю, что ветер и гром усыпят меня. Постарайся и ты выспаться хорошенько. Да, кстати, ты рано встаешь? Что касается меня, то предупреждаю, заря застает меня уже на ногах. Можно пари держать, что я завтра чуть свет явлюсь разбудить тебя. Ты же знаешь, то мы отправляемся первым поездом.
