«Дорогие импресарио!
Извините меня за беспокойство и за то, что отнимаю у вас дорогое время в тот момент, когда вы решаете судьбу исполнителей в Опере, возобновляете важные ангажементы и заключаете новые, делая все это авторитетно, с прекрасным пониманием театрального дела, знанием публики и ее вкусов, что я с моим долгим опытом нахожу просто поразительным. Я знаю, что вы сделали для Карлотты, Ла Сорелли и маленькой Жамме и некоторых других, чей талант вы распознали. (Вы знаете, кого я имею в виду под некоторыми другими, совершенно очевидно, что это не Карлотта, которая поет, как мартовская кошка, и которой лучше никогда не покидать бы кафе «Жакен»; что это не Ла Сорелли, которая своим успехом обязана главным образом телу; не маленькая Жамме, которая скачет, словно теленок на лугу. Это и не Кристина Доэ: хотя ее гений неоспорим, вы с ревностной заботливостью отстранили ее от всех ведущих спектаклей.) Вы, конечно, свободны управлять оперными делами, как считаете необходимым. Однако я воспользуюсь, тем, что вы еще не выбросили Кристину Доэ, прослушав ее сегодня в роли Зибеля, поскольку роль Маргариты сейчас запрещена ей, и это после триумфа накануне. Прошу вас не располагать моей ложей сегодня вечером и в другие вечера. Не могу закончить это письмо, не признавшись в том, как неприятно был я удивлен, придя в Оперу и узнав, что на мою ложу продан абонемент по вашему приказу.
Я не протестовал, во-первых, потому что не люблю устраивать сцены, а также потому, что думал, что ваши предшественники мсье Дебьенн и Полиньи, которые всегда были добры ко мне, не сказали вам перед уходом о моей повышенной чувствительности. Но в ответ на мою просьбу объясниться они прислали мне письмо, которое доказывает, что вы знакомы с моей книгой инструкций. Поэтому считаю, что вы проявляете ко мне нетерпимое неуважение. Если вы хотите, чтобы мы жили в мире, вам не должно начинать с того, с чего начали вы – отобрали у меня мою ложу!
Сделав эти маленькие замечания, я прошу вас считать меня вашим покорным слугой. Призрак Оперы».
В конверт была вложена вырезка из «Театрального ревю»:
«П. О.: Р, и М, нельзя простить. Мы предупредили их об этом и оставили вашу книгу инструкций. С уважением».
Едва Фирмен Ришар закончил читать письмо, как дверь его кабинета отворилась и вошел Арман Мушармен, держа в руках точно такой же конверт. Они посмотрели друг на друга и рассмеялись.
– Шутка продолжается, – сказал Ришар, – и это уже не смешно.
– Что все это означает? – спросил Мушармен. – Неужели они думают, что мы позволим им сохранить ложу за собой навсегда лишь потому, что они были директорами Оперы?
– Я не намерен позволять им продолжать свой обман дальше, – заявил Ришар.
– Это все довольно безобидно, – заметил Мушармен. – В сущности, чего они хотят? Ложу на сегодня?
Ришар приказал своему секретарю послать Дебьенну и Полиньи билеты в ложу номер пять первого яруса, если она еще не зарезервирована, Ложа оказалась свободной, и билеты были отправлены немедленно. Дебьенн жил на углу улицы Скриба и бульвара Капуцинов, Полиньи – на улице Обера. Оба письма, подписанных призраком, были отправлены из почтового отделения на бульваре Капуцинов. Мушармен заметил это, рассматривая конверты.
– Вот видишь, – сказал Ришар.
Они пожали плечами и выразили сожаление, что такие почтенные люди, как Дебьенн и Полиньи, до сих пор забавляются детскими проказами.
– По крайней мере, они могли бы быть повежливее, – произнес Мушармен.
– Заметил, что они написали о Карлотте, Ла Сорелли к маленькой Жамме?
– Мой друг, эти люди больны завистью! Подумай только: они пошли даже на то, что заплатили за объявление в «Театральном ревю». Что, им больше нечего делать?
– Кстати, – добавил Мушармен, – они, похоже, проявляют интерес к маленькой Кристине Доэ – Ты же знаешь, что у нее репутация целомудренной девушки?
– Репутации часто бывают незаслуженными, – сказал Мушармен. – Я, к примеру, пользуюсь репутацией знатока музыки, но не отличу скрипичный ключ от басового.
– Не беспокойся, у тебя никогда не было такой репутации, – заверил его Ришар. Он приказал швейцару пригласить в комнату артистов, которые расхаживали взад и вперед в коридоре, ожидая, когда откроются директорские двери, двери, за которыми они найдут славу, деньги, а может быть, и увольнение.
Весь день прошел в дискуссиях и переговорах, в подписании и расторжении контрактов. Поэтому вы можете быть уверены, что этой ночью, ночью 25 января, оба наших импресарио, уставших от трудного дня, легли в постель, даже не заглянув в ложу номер пять, чтобы узнать, понравилось ли Дебьенну и Полиньи вечернее представление.
На следующее утро Ришар и Мушармен нашли в своей почте открытку:
«Дорогие импресарио! Благодарю вас. Восхитительный вечер. Доэ прелестна. С хорами необходимо поработать. Карлотта изумительна. Скоро напишу вам о 240 000 франков или, точнее, о 243 424 франках 70 сантимах. Дебьенн и Полиньи прислали мне 6575 франков за первые десять дней выплаты в счет этого года, поскольку они прекратили свою деятельность вечером десятого. Ваш покорный слуга П. О.» Они получили также письмо от Дебьенна и Полиньи:
«Мсье! Благодарим вас за доброту, во вы легко поймете, что перспектива вновь послушать „Фауста“, какой бы приятной она ни была для бывших директоров Оперы, не может заставить нас забыть, что мы не имеем права занимать ложу номер пять первого яруса. Вы знаете, кому эта ложа принадлежит, ибо мы говорили о ней с вами, когда перечитывали книгу инструкций последний раз. Посему отсылаем вас к последнему параграфу статьи 63. Примите, мсье…» – Они начинают действовать мне на нервы! – грубо сказал Ришар, вырывая письмо из рук Мушармена.
В этот же вечер ложа номер пять была сдана.
Придя в свой кабинет на следующий день, Ришар и Мушармен нашли на столе отчет контролера Оперы относительно событий, которые имели место накануне вечером в ложе номер пять. Вот наиболее существенный отрывок из этого короткого отчета:
«Дважды в этот вечер, в начале и в середине второго акта, мне пришлось вызывать полицейского, чтобы удалить лиц, занимавших ложу No 5 первого яруса, которые прибыли в начале второго акта. Они нарушали порядок своим громким смехом и глупыми замечаниями. Раздавались крики „Тише!“, и публика начинала протестовать. Я пошел в ложу и сделал необходимые замечания. Занимавшие ложу люди вели себя крайне глупо и казались не в своем уме. Я предупредил их, что, если нарушение порядка повторится, мне придется удалить их. Выйдя из ложи, я опять услышал смех и протесты публики. Я вернулся обратно с полицейским, который заставил этих людей покинуть ложу. Все еще смеясь, они сказали, что останутся в холле до тех пор, пока им не вернут деньги. В конце концов они успокоились, и я позволил им вернуться в ложу. Смех немедленно возобновился, и я удалил их на этот раз окончательно».
– Пошлите за контролером, – сказал Ришар своему секретарю, который первым прочитал отчет и уже сделал на нем пометки синим карандашом.
Секретарь, мсье Реми, понятливый и робкий в присутствии директора, был интеллигентным, элегантным молодым человеком двадцати четырех лет. Он носил тонкие усы, одевался безупречно (даже днем носил сюртук) и получал жалованье в две тысячи четыреста франков в год. Он выискивал в газетах полезную информацию, отвечал на письма, распределял ложи и пригласительные билеты, назначал встречи, говорил с людьми, ожидавшими директора, навещал больных артистов, подыскивал дублеров, вел переписку с главами департаментов, но его главной обязанностью было служить своего рода замком дверей кабинета директора.
Реми уже послал за контролером. Немного обеспокоенный, тот вошел в кабинет Ришара.
– Расскажите нам, что же все-таки произошло, – грубо сказал Ришар.
Контролер смутился и показал на свой отчет.
– Почему эти люди смеялись? – спросил Мушармен.
– Вероятно, хорошо пообедали с вином, мсье, и были больше настроены развлекаться, чем слушать серьезную музыку. Едва войдя в ложу, они сразу же вышли и позвали билетершу. Она спросила, что им угодно. Тогда один из мужчин сказал: «Осмотрите ложу – там никого нет, не правда ли?» Билетерша ответила: «Нет», а мужчина произнес: «Хорошо, когда мы вошли, то услышали, как кто-то сказал, что ложа занята».
Мушармен не мог сдержать улыбки, но Ришар не улыбался. Он имел слишком большой опыт в такого рода вещах и не верил в истории, подобные той, что ему рассказывал сейчас контролер, видя в ней все признаки злобной мистификации.
Глядя на Мушармена, который все еще улыбался, контролер решил, что тоже должен улыбнуться. Но Ришар бросил на него испепеляющий взгляд. Контролер тут же попытался придать лицу подходящее случаю выражение.
– Когда эти люди прибыли, – грозно спросил Ришар, – кто-нибудь был в ложе?
– Никого, мсье, совершенно никого! И никого не было в ложах по обе стороны от нее. Клянусь, ложа была пуста, готов биться об заклад! Убежден – все это только шутка.
