Про остальных второстепенных персонажей Миша мне ничего интересного сообщить не мог, и единственное, о чем мне стало известно, это – тот простейший факт, что ниикиэмсовский академик никак не пострадал за свою халатность. Может, ему и сделали какое-то внушение – погрозили, так сказать, пальчиком, – но никаких слухов об этом в институте не было. Да и вообще, такие фигуры редко расплачиваются за свои грехи – всегда как-то всплывают и продолжают несмотря ни на что держаться на поверхности. Надо полагать за все грехи расплатился в полной мере только несчастный зам по АХЧ, о котором Миша тоже ничего не мог мне сообщить.
Первое время наш герой ожидал, что в институте начнет обсуждаться история с платиной, и гадал, свяжут ли ее местные умники и витии с убийством Мизулина и скоропостижной смертью Нины, но так этого и не дождался. По-видимому, все, кто знал о платине, считали за лучшее по-прежнему помалкивать, а те, кто не знал, так и остались в неведении. О том, что Нинина смерть стала результатом умышленного отравления, тоже не дошло до институтской общественности. Ее муж, даже если и был поставлен в известность об этом, с ниикиэмсовцами не общался и не мог стать источником такой информации. Здесь, кстати, стоит, наверное, упомянуть, что столь занимавшая когда-то внимание сыщиков Петунина действительно стала завскладом, но, по мнению общавшихся с ней сотрудников НИИКИЭМСа, вовсе не пользовалась такой известностью и популярностью, как ее предшественница, – характер не тот.
Не узнал никто и о том, какую ужасную роль сыграла в описанных событиях Анна Леонидовна – никто из Мишиных сослуживцев не смог бы ее и представить в качестве хладнокровной и изобретательной преступницы. Слишком уж это не вязалось с ее обыденным, ничем не примечательным обликом и ее незаметным местом в институтской жизни. Еще из больницы эта наша героиня передала с кем-то заявление с просьбой уволить ее по собственному желанию в связи с ухудшением здоровья. Комендант, понимая, что тут ничего не изменишь, тут же подписала это заявление и передала в отдел кадров. Так что, через несколько дней работавшая на четверть ставки пенсионерка была без излишних формальностей уволена, причитавшиеся ей при расчете несколько рублей были положены в бухгалтерии на депозит, и больше ее судьбой уже никто не интересовался. Комендант смирилась с уходом своей самой надежной и безотказной вахтерши, да она и так уже почти не работала, а близких подруг, как мы знаем, у Анны Леонидовны в НИИКИЭМСе не было. Так никто и не узнал, где и как она окончила свои дни.
Что же касается мрачной истории о трупе, появляющемся в разных местах и своим появлением предвещающем грядущие беды тем, кому он является, то, по словам Миши, она хоть и всплывала время от времени в разговорах ниикиэмсовских сотрудников, но уже не вызывала особого интереса: смысл ее остался для публики не расшифрованным, а никаких новых связанных с ней событий не происходило. Однако я не исключаю, учитывая все возрастающую тягу широких слоев нашего общества к такого рода эзотерическим феноменам, что где-то эта – занятная, вообще-то говоря, – история еще бытует в кругах научных сотрудников на правах этакой городской былички: сам я, дескать, не видел, но один мой хороший знакомый рассказывал…
В течение многих лет Михаил строго соблюдал условия договора, заключенного с Костей, и никому не рассказывал о своей активной роли в этой детективной истории. Наверное, ему временами хотелось поделиться с кем-нибудь воспоминаниями о тех днях; заново пережить те захватывающие события, свидетелем и участником которых он когда-то стал; похвастаться, в конце концов, своими успехами на детективном поприще, о которых никто – кроме неизвестно где обитавшего Кости – не мог и подозревать. Но он, верный принятым на себя обязательствам, стойко сопротивлялся подобным желаниям и все эти годы даже не заикался никому о своей роли в успешном расследовании столь необычного и загадочного уголовного дела. Научился-таки помалкивать, когда этого требует долг и когда обстоятельства вынуждают сохранять молчание. Лишь десять лет спустя встреча со мной и мысль о том, что его воспоминания вполне могли бы стать сюжетной основой для детективного романа, подтолкнули его к нарушению обета молчания. Никому уже, как он считал, его рассказ повредить не мог и, будь Костя в пределах доступности, он, вероятно, тоже бы не возражал против того, чтобы один из героев того расследования поведал о нем автору детектива. Со своей стороны, я льщу себе мыслью, что Мишино решение рассказать мне то, о чем он молчал на протяжении стольких лет, говорит об определенном доверии, которое мой хороший знакомый испытывал по отношению к автору этих строк. Надо полагать, что его поступок однозначно свидетельствует: никакого неожиданного подвоха он от меня не ожидал.
Приступая теперь – еще через десять лет – к роману, я вовсе не чувствовал, что, взявшись, фигурально выражаясь, за перо, я, хоть в какой-то мере, злоупотребляю оказанным мне доверием. Ведь к созданию такого романа Миша меня и призывал. Жаль, конечно, что он (точнее сказать, мой давний знакомый, ставший прототипом моего героя) не может прочитать написанное и высказать свое мнение, сделать замечания, что-то поправить в моем изложении его рассказа и так далее. Но с этим я не могу ничего поделать. Что же касается разглашения в романе тайны давнего договора, положенного в основу сотрудничества двух сыщиков, то и оно меня не слишком тяготит. Как ни крути, а всё мною описываемое осталось в далеком прошлом. Всё это было, прошло и быльем поросло. Я не вижу ни малейшей опасности для кого бы то ни было в том, что эта давняя история стала сюжетом моего романа. Имена персонажей, место действия и детали повествования были мною радикально изменены. Так что при необходимости я всегда могу заверить, что всё это, включая и Мишу, якобы рассказавшего мне данную историю, выдумано мною самим от начала до конца. А то, что нечто сходное происходило где-то в реальности, не более, чем случайное совпадение. Мало ли какие бывают в жизни совпадения.
1995
