И Кош продолжал настаивать, что он ничего не знает, напоминая своим коллегам о десятке случаев, когда он, как хороший товарищ, делился с ними полученными сведениями.
Южанину пришлось довольствоваться его словами, но он уже терял терпение. Его товарищи еще могли сохранять спокойствие, ведь у них был целый день в запасе, а у него на счету была каждая минута. Он никак не мог понять, почему пристав не принимает в расчет этого важного обстоятельства.
…Время шло, но никто не выходил из дома. Один из репортеров предложил друзьям выпить и дождаться результатов в кафе. Но где найти приличное заведение в этих трущобах?
— В двух шагах отсюда, — подсказал кто-то из толпы, — дойдите до конца бульвара и сверните на улицу Святого Мартина. Там, на площади Трокадеро, вы найдете хорошее кафе.
— Великолепно! — обрадовался южанин. — Вы идете с нами, Кош?
— О, нет, это невозможно, по крайней мере в данную минуту. Но вы не стесняйтесь; если я что-нибудь узнаю, я немедленно вам сообщу.
— Отлично. Идемте, господа.
Кош проводил взглядом удаляющихся товарищей. Он был рад, что они ушли. В их присутствии тайна давила на него тяжелым грузом. Он раз двадцать чуть не выдал себя неосторожной фразой или словом. А сколько ему понадобилось силы воли, чтобы не рассказать ничего своему южному товарищу, зная, что бедняк надеется получить за свою вечернюю статью по четыре сантима за строчку, чтобы рассчитаться наконец за обеды. Ну, да что делать! Не мог же он из одной жалости испортить дело, рискуя проиграть так успешно начатую игру?.. Со временем он возместит другу убытки.
Мало-помалу им овладевало нетерпение. Приятное осознание, что полиция непременно натворит глупостей, сменялось жгучим желанием выяснить подробности происходящего в доме расследования. Время от времени он прислушивался к разговорам толпы, стараясь уловить хотя бы одну фразу, которая могла бы прояснить что-нибудь относительно личности убитого, его жизни и привычек.
Из доносившихся до него обрывков фраз Кош заключил, что никто не знал ничего определенного. Соседи рассказывали, что мужчина редко выходил из дома, разве что за провизией; что иногда, летом, он прогуливался ночью по саду, что никого у себя не принимал, обходился без прислуги и вообще вел тихую и таинственную жизнь.
Около полудня пристав, его помощник и инспектор вышли из дома. Остановились в садике, посмотрели на окна, затем подошли к калитке, продолжая оживленно разговаривать. Репортер ждал их у выхода.
— Так что там произошло? — спросил он пристава.
— Ваши сведения оказались верными…
— Позвольте мне теперь войти в дом хотя бы на минутку!
— Поверьте, это не представляет для вас ни малейшего интереса. Я охотно облегчу вашу задачу, и, если вы ничего не имеете против того, чтобы проехаться со мной до канцелярии, я по дороге расскажу вам все, что видел. Должен прибавить, что я уже составил свое мнение и что дело, я думаю, пойдет быстро…
— Вы нашли улики, напали на след?..
— Господин Кош, вы задаете слишком много вопросов… А вы тем временем что делали?
— Думал… слушал… смотрел…
— И больше ничего?
— Почти что…
— Вот видите, значит, если я вам ничего не расскажу, вам будет очень трудно написать статью. Но успокойтесь, я расскажу вам больше, чем нужно для двух столбцов.
— В таком случае я не останусь у вас в долгу. Послушайте, за те два часа, что я провел здесь, я много размышлял, слушал и смотрел. Размышления, признаюсь, меня ни к чему не привели; слушая, я тоже ничего интересного не узнал. Но вы не представляете себе, каким острым может быть зрение, если полагаться только на него. Обыкновенно одно чувство мешает другому и отчасти даже парализует. Мне всегда казалось очень трудным, стреляя из ружья, отчетливо различить и звук выстрела, и облако дыма, и уловить запах пороха, и почувствовать движение плеча. Но если мне удавалось сосредоточить внимание на одном из чувств, например, на слухе, я прекрасно слышал звук выстрела. В этом звуке, кажущемся таким простым и резким, я мог бы различить вспышку каждой из тысячи пороховых пылинок, и трепет листьев от пролетающего мимо них свинца, и эхо в лесу. Так вот, видите ли, стоя здесь, уверенный, что до меня не долетит ни единый звук из затворенного дома, что болтовня зевак имеет не больше значения, чем сплетни кумушек, устав биться над разгадкой тайны, ключ которой, вероятно, в ваших руках, я начал смотреть…
Пристав, рассеянно слушавший его, раскрыл было рот и сказал:
— Но…
Но Кош, не дав ему окончить фразу, продолжил:
— Я начал смотреть со страстью, с ожесточением, как может смотреть человек, который обладает только одним чувством — зрением, как смотрит глухой, как слушает слепой. Весь мой ум, все мое желание понять сосредоточились в моих глазах, и они, работая без помощи остальных чувств, увидели нечто, на что вы, кажется, не обратили ни малейшего внимания, нечто, что может оказаться совершенно неинтересным, но может быть и первостепенной важности, нечто, что нужно увидеть сегодня, так как завтра оно может исчезнуть… или даже сегодня вечером… через какой-нибудь час…
— И это нечто?..
— Потрудитесь обернуться, и вы увидите сами… Смотрите, это след ноги, отпечатавшийся на земле, это маленькое пятно, едва заметное на газоне, покрытом инеем. Солнце немного сгладило его; час назад он был поразительно ясен.
— Вернемся, — поспешно сказал пристав.
На этот раз Кош последовал за ним. Когда он ступил на песок аллеи, им овладело необъяснимое чувство гордости и страха. Он машинально перевел глаза со своих ног на вчерашний след. Длинный элегантный отпечаток не имел ни малейшего сходства с формой его грубых американских ботинок (эту обувь он обыкновенно носил днем, а вечером надевал тонкие лакированные ботинки, плотно облегавшие его узкую, с высоким подъемом, ногу).
Пристав, наклонившись над газоном, осматривал отпечаток. Солнце прорвало наконец серые облака. Яркие лучи золотили тонкий слой инея. Один из них упал прямо на след ноги.
— Скорей сантиметр, карандаш! — крикнул пристав, протягивая, не оглядываясь, руку.
— Вот, карандаш, — сказал помощник, — но сантиметра у меня нет.
— Так сбегайте и принесите его. Господин Кош, нет ли у вас фотографического аппарата? Будьте любезны, снимите этот отпечаток.
— С удовольствием. Но фотография даст только изображение, и очень маленькое изображение, по которому вы не сможете восстановить соотношения между разными точками, существующие в действительности. Снимки с предметов, лежащих на земле, всегда бывают очень несовершенны; для таких снимков нужны особые, очень сложные аппараты. К тому же мы пришли уже слишком поздно… Солнце сильно греет… Мой отпечаток…
Произнеся эти два слова: «мой отпечаток», он слегка запнулся, потом быстро поправился:
— Отпечаток, найденный мною, делается все менее и менее ясным… его края сглаживаются, исчезают… через минуту от него ничего не останется… Смотрите, след каблука уже почти не виден… подошва также начинает таять… пропадать… Исчезло все!.. Какая жалость, что вы не вышли несколькими минутами раньше!
В глубине души он почувствовал громадное облегчение. В продолжение нескольких минут ему казалось — конечно, это была фантазия — что все трое мужчин украдкой осматривают его, как будто угадывая, что в его грубом ботинке скрывается небольшая и узкая нога, подобная той, отпечаток которой сейчас исчез под лучами полуденного солнца. Вначале он желал, чтобы его заподозрили и даже арестовали, но чем ближе становилась эта цель, тем сильнее он стремился отдалить ее.
Правосудие представлялось ему грозной силой, сторуким зверем, не выпускающим из своих когтей пойманную добычу. К тому же он сознавал, что ему выгоднее контролировать ход дела и самому выбрать минуту, когда его задержат. Чтобы основательно изучить приемы полицейских, Кош намеревался следить за действиями слуг закона, а по возможности даже управлять ими, по желанию сдерживать или ускорять их.
— В конце концов, вероятно и то, что этот отпечаток оставил один из нас. Возможно, что мой помощник, шагавший слева от меня, ступил на газон, — проговорил пристав, раздосадованный происшествием.
Кош согласился с его предположением, хотя и не сдался вполне. Он решил посеять некоторое сомнение в голове у пристава. Ясно было, что полицейскому будет трудно не упомянуть во время следствия об этом отпечатке, хотя он и делал вид, что не придает ему значения. Обдумав это, Кош произнес равнодушным тоном:
— Насколько я мог заметить, никто из нас не шел по газону. Когда вы направлялись к дому, я наблюдал за вами и думаю, что я бы заметил… Единственное, в чем я вполне уверен, — это то, что отпечаток был отчетливым, когда я его впервые увидел. Но, повторяю, не могу ручаться, существовал ли он до вашего прихода или нет… Лучше никому не говорить об этом.
