Им весь день владело беспокойство, и он то расхаживал по комнате, то бросался на диван, угрюмо созерцая потолок.
– Что вы предлагаете, Холмс? – осведомился я.
Я сидел у камина, читая вечернюю газету, и не имел ни малейшего желания выходить из дома в такую скверную, дождливую погоду.
– Давайте-ка посмотрим, что нам может предложить «Стар», – сказал он, пересекая комнату.
Взяв у меня газету, он шуршал страницами, пока не дошел до раздела рекламы различных увеселений.
– Что бы вы предпочли? Концерт в Сент-Джеймс-холле? Театр? Или повторный визит к Гольдини?[12]
– Честно говоря, меня не прельщает ничего из этого. Сегодня ужасная погода, Холмс.
– Какой вы скучный субъект! Немного сырости еще никому не повредило. Ага! Я вижу тут то, что оторвет вас от камина. Французский Соловей – гвоздь программы в «Кембридже»[13]. Я подумал, что это бы вас вдохновило! – объявил Холмс, к которому вернулось хорошее расположение духа, когда он увидел, с какой готовностью я выпрямился в кресле. – Она ведь ваша любимица, не так ли?
– У нее прекрасный голос, – ответил я сдержанно.
– И красивые ножки. Итак, что вы скажете, мой дорогой друг? Не помешает же нам какой-то дождь пойти ее послушать?
– Как хотите. Это ваше решение.
Холмс все еще насмешливо хихикал, когда несколько позже мы, тепло одетые, чтобы защититься от непогоды, остановили кэб на Бейкер-стрит, чтобы отправиться в «Кембридж» после обеда у Марцини[14].
Из-за дождя мы без труда приобрели места в третьем ряду партера, откуда были прекрасно видны сцена и конферансье, объявлявший номера.
Не могу сказать, что начало программы особенно меня заинтересовало. Был посредственный комик, сносная группа эквилибристов на проволоке, «человек-змея» в трико из шкуры леопарда, принимавший немыслимые позы, и пара дрессированных тюленей, которым Холмс, по одному ему ведомым причинам, аплодировал с большим энтузиазмом.
Что касается меня, то я берег силы для Маргариты Россиньоль, которая выступала в конце первого отделения.
Те, кто никогда не слышал Французского Соловья, потеряли очень много, так как это одна из величайших актрис, когда-либо украшавших подмостки мюзик-холла.
Она обладала красивым сопрано, способным без всяких усилий взять верхнее «до», и, несмотря на пышные формы, оставалась грациозной.
Как мне помнится, в тот вечер на ней было платье из шелка цвета лаванды. Этот оттенок очень шел к ее пышным золотистым волосам, украшенным единственным пером, и подчеркивал мраморную белизну плеч.
Декорации усиливали чары опереточной дивы. Она стояла в беседке, усыпанной розами, на фоне задника, который изображал цветущий сад.
Я могу представить ее себе даже сейчас: красивая шея напряглась, когда, спев несколько баллад, она закончила свое выступление волнующим исполнением «Berceuse» Годара[15] и красный бархатный занавес опустился под бурные аплодисменты.
Мои ладони еще не остыли от рукоплесканий, когда Холмс потянул меня за рукав, выступив с прозаическим предложением пойти в буфет.
– Виски с содовой, Уотсон? Если мы поторопимся, то будем в числе первых, претендующих на внимание буфетчика.
Холмс заказал нам виски и донес стаканы до обитой бархатом скамьи, стоявшей в углу среди пальм в кадках. Я сидел там, еще не отрешившись от чар Французского Соловья.
– Итак, – сказал он, глядя на меня с улыбкой, – разве вы не благодарны мне, мой дорогой, за то, что я убедил вас оторваться от камина?
Прежде чем я успел ответить, наше внимание привлекла суета в дальнем конце комнаты. Полный бледный мужчина в вечернем костюме, сильно взволнованный, пытался пробраться сквозь толпу, заполнившую буфет.
Перекрывая гул разговоров и смеха, он прокричал:
– Пожалуйста, леди и джентльмены, прошу внимания! Есть ли среди вас врач?
Это был столь неожиданный вопрос, что я промедлил с ответом. Холмсу пришлось толкнуть меня под локоть, вынуждая подняться. Он помахал толстяку рукой.
– Мой друг, доктор Уотсон – практикующий врач, – объявил он, когда тот к нам приблизился. – Пожалуйста, скажите, в чем дело?
– Я бы предпочел не обсуждать это здесь, – ответил незнакомец, окинув опасливым взглядом любопытных, обступивших нас со всех сторон.
Как только мы отошли с ним в пустынный уголок фойе, он продолжил, вытирая вспотевшее лицо большим белым платком:
– Мое имя Мерривик, я администратор. Случилась ужасная трагедия, доктор Уотсон. Один из артистов найден мертвым за кулисами.
– При каких обстоятельствах? – спросил я.
– Убийство! – прошептал Мерривик, и при этом слове глаза его чуть не вылезли из орбит от ужаса.
– Полиция извещена? – спросил мой старый друг. – Между прочим, мое имя – Шерлок Холмс.
– Мистер Холмс? Великий детектив-консультант? – удивился администратор. Было очень приятно услышать облегчение в его голосе. – Я знаю о вас, сэр. Какая удача, что сегодня вечером вы оказались в числе зрителей! Могу ли я от имени администрации попросить вас о помощи? Не откажите! Такое скандальное происшествие может погубить «Кембридж». – Мерривик чуть ли не заикался от волнения и тревоги. – Полиция, мистер Холмс? Да, они уже в пути. Я послал помощника в кэбе в Скотленд-Ярд. Для «Кембриджа» – только самое лучшее. А теперь, если вы соблаговолите последовать за мной, джентльмены, – продолжил он, ведя нас из фойе, – то доктор Уотсон может осмотреть тело, а вы, мистер Холмс, – я повторю, что испытал огромное облегчение, заручившись вашей помощью, – могли бы провести предварительное расследование.
– Чье тело, мистер Мерривик? – спросил я.
– Разве я не сказал, сэр? О Господи! Какое непростительное упущение! – воскликнул Мерривик, и глаза его округлились. – Это Маргарита Россиньоль, Французский Соловей. Гвоздь программы! «Кембриджу» никогда не оправиться от этого скандала. Подумать только, что ее задушили за кулисами, в собственной артистической уборной!
– Маргарита Россиньоль! – От этой ужасной новости я замер на месте.
Холмс заставил меня идти, взяв под руку.
– Пойдемте, Уотсон! Держитесь, мой дорогой друг. Нам предстоит работа.
– Но, Холмс, всего четверть часа назад это изысканное существо было живо и…
Я был не в силах продолжать.
– Пожалуйста, вспомните Горация, – посоветовал мне мой друг. – Vitae summa brevis spem nos vetat incohare longam[16].
Ошеломленный новостью, я последовал за Мерривиком, который повел нас за сцену. Теперь мы шли пыльными коридорами. Голые кирпичные стены и каменные полы составляли контраст с плюшем и позолотой фойе и зрительного зала. Наконец мы вошли в какую-то дверь и попали в ту непрезентабельную часть театра, где располагались артистические уборные.
Там толпился народ – рабочие сцены вместе с исполнителями. Артисты еще были в сценических костюмах, они только набросили на плечи шали или халаты. Все переговаривались, и это походило на щебет скворцов. Я смутно помню, как среди этой суматохи увидел какую-то железную лестницу, ведущую наверх в темноту. Прямо перед нами неподалеку располагался служебный вход, а рядом – каморка, походившая на домик Панча и Джуди. Оттуда высовывалась голова человека в шапке и шарфе. В следующую минуту Мерривик повернул в другой, более короткий коридор напротив закутка привратника и, вынув из кармана ключ, отпер дверь.
– Сцена преступления, – произнес он замогильным голосом, отступив в сторону, чтобы мы могли войти.
Сначала я подумал, что комнату уже обыскивали, – такой в ней царил беспорядок. Повсюду была разбросана одежда; вещи валялись на потрепанном шезлонге, были перекинуты через ширму, стоявшую в углу; более интимные предметы туалета висели на веревке, протянутой между двумя крюками.
Мое смятение было усилено большим зеркалом туалетного столика, стоявшего прямо напротив входа. Я увидел в нем наше отражение. Черные вечерние костюмы выглядели очень мрачно на фоне разноцветных платьев.
На табурете перед зеркалом, уронив голову на столик среди баночек, рассыпанной пудры и палочек грима, сидела мертвая женщина с коротко подстриженными темными волосами.
«Это не Маргарита Россиньоль», – подумал я с облегчением, хотя она и была одета в платье цвета лаванды, в котором выступал Французский Соловей.
Я понадеялся, что Мерривик ошибся, и, только увидев на столике украшенный пером золотистый парик, обладающий жутковатым сходством с отрубленной головой, понял, что заблуждался.
Холмс, который решительным шагом вошел в комнату, склонился над телом.
– Она умерла недавно, – объявил мой друг. – Тело еще теплое.
Он умолк и, брезгливо поморщившись, принялся вытирать кончики пальцев носовым платком.
Приблизившись, я увидел, что в том месте, где рука Холмса коснулась кожи, на белом мраморе плеч появилось пятно. Оказывается, на нее был наложен толстый слой белой пудры и грима.
