Не говоря ни слова, командир полка поворачивается кругом на каблуке…»
«Уже более двух часов здесь торчим…» — вынужден признать эсэсовец Мюлленкамп. Более двух часов! А дорога каждая минута… Каждая выигранная минута — это залп по врагу. Именно в эти минуты, когда умирают в снегу на насыпи истязаемые герои-партизаны, ценой своей жизни задержавшие эсэсовский эшелон, там, в «котле», в подземном штабе Паулюса; зуммерят телефоны: «Когда же Гот начнет прорыв?!»
И в это же время при свете фронтовой коптилки в блиндаже командующего фронтом советские генералы склоняются над картой, решая вопрос: «Успеют или не успеют 2-я гвардейская и 51-я армии преградить путь Готу?»
«Пожар все приближается. Штресслинг озабоченно вглядывается в стену деревьев, затем начинает искать кого-то в толпе.
— Фаллест!
Командир взвода огнеметчиков выходит из толпы и салютует.
— Фаллест! Я видел, как вы здесь отличились недавно. — По лицу Штресслинга пробежало и тут же исчезло выражение иронии. — Немедленно приведите сюда ваших людей, — резко приказывает он. — Со всеми манатками! Быстро, Фаллест!
И вот восемь огнеметчиков стоят перед нами с недоумевающим видом.
— Баллоны успели перезарядить? — Видя, что Фаллест утвердительно кивает, Штресслинг со смехом говорит: — А ну-ка, Фаллест, эти проклятые мужики замерзли, погрей-ка их!
Фаллест смотрит на него непонимающими глазами. Штресслинг и не думает ему ничего объяснять. Он подзывает к себе солдата.
— А ну, тащи сюда одну из этих свиней. Они больше не будут стрелять в нас. Вот будет сейчас потеха! Для них.
Неожиданно он замечает зевак эсэсовцев, видит, что глаза их липнут к полураздетым женщинам в снегу.
— Похотливые свиньи! — кричит он. — Убирайтесь к дьяволу! Все убирайтесь!
Эсэсовцы отступают немного, но тут же останавливаются, смотрят во все глаза. Всех распирает любопытство, всем хочется поглядеть, как будут умирать русские.
Солдат вытаскивает одного из пленных на свет. Он потерял сознание. Его тащат за ноги в центр луча прожектора.
— Этого явно надо погреть! — говорит Штресслинг. — Разбудите его!
Эсэсовец становится на колени и трет лицо партизана снегом. Тело русского начинает трястись. Он уже более получаса лежит в снегу. Он уже почти готов. Без всякой помощи Штресслинга.
— Кто ваши командиры? — вновь спрашивает тот.
Партизан открывает глаза. Кажется, он вот-вот заговорит…»
Ты смотрел в зимнее звездное небо, товарищ, и слышал не вопли разъяренного эсэсовца, а грозный рокот транспортных самолетов врага. По воздушной трассе, пролегающей прямо над железной дорогой, везли «юнкерсы» в «котел» на Волге боеприпасы и «железные кресты» для армии Паулюса. Но остановленный тобой эсэсовский эшелон стоял, стоял! Молчит паровоз, недвижимы колеса, застыли черные силуэты танков и пушек на платформах. Это ты его остановил! Ты, Ваня Клепов! Ты, Коля Хаврошин! Ты, Володя Анастасиади! Шли минуты, твои последние минуты. И ты готов был по капле отдать свою кровь, чтобы еще дольше задержать гитлеровцев, чтобы больше не топтал твою землю враг, чтобы чистым было небо Родины!.. Ты не знал, товарищ, какую страшную казнь уготовил тебе фашистский палач. Огнем и мечом он хотел заставить тебя заговорить. Меч оказался бессильным…
«…Но тут же голова его падает в снег. У него нет сил. Только в глазах его еще теплится жизнь. И в глазах этих — выражение такой решимости, что Штресслинг понимает…
Он подзывает эсэсовца из взвода огнеметчиков.
— Давай кончать. Это дело и так слишком затянулось. — Его нижняя губа искривилась в пародии улыбки. — Ему так и сяк капут, но он еще может послужить примером для остальных.
Фаллест порывисто поворачивается к нему:
— Но, штурмбаннфюрер!.. Это немыслимо! Я думал, мы их только попугаем!..
— Что значит «попугаем»? — гремит Штресслинг. — Посмотрите туда — вагоны вот-вот загорятся, если мы тут еще будем тратить попусту время. Или они заговорят, или подохнут! А раз им все равно придется подохнуть, мы должны заставить их заговорить. — Он подходит к Фаллесту. — Довольно, шарфюрер! За нами идет пять, десять, тридцать эшелонов. Все на север. Если мы немедленно не развяжем языки этим сволочам любыми средствами, слышите? — засады на наших людей будут продолжаться! Они задержат или совсем остановят эшелоны! А это, шарфюрер, только и нужно их командирам. — Внезапно успокоившись, он добавляет: — Часы, потерянные нами здесь, не потрачены зря — мы защищаем эшелоны, идущие на выручку наших окруженных дивизий! — И он заканчивает своим обычным саркастическим, едким тоном: — Пошевеливайтесь, Фаллест! Быстро!
Командир взвода огнеметчиков стоит словно громом пораженный. Но вот он сигналит одному из своих солдат, и тот выходит вперед, бледнея.
— Подожди минуту! — говорит Штресслинг. И в который раз спрашивает партизана: — Ну, будешь говорить?
Глаза русского закрыты. Неизвестно — слышал он или нет.
Штурмбаннфюрер с изумительной небрежностью спокойно бросает:
— Действуй!
Огнеметчик отходит на несколько шагов. Сигналит двум эсэсовцам, охраняющим пленного, чтобы те ушли с дороги.
Сжав зубы, со странным, остановившимся взглядом он поднимает штуцер огнемета. Еще раз смотрит на Штресслинга. Наконец решается. Клапан давления газа автоматически приводит в действие воспламеняющее устройство…»
Не откладывай книгу в сторону, товарищ!
Ты должен, должен знать, как мы, безвестные партизаны, умирали в ту декабрьскую ночь, как заживо сожгли, зарезали, расстреляли нас в сорок втором. Чтобы победило наше дело, чтобы жила страна, чтобы жил, чтобы берег мир, чтобы множил славу нашей Родины ты, товарищ!..
«Мощная струя огня с ревом вырывается из огнемета. Ужас!
Сцена эта продолжалась не более нескольких секунд, но она достигла самой вершины ужаса…
Сначала русский вскричал жутким, нечеловеческим голосом и стал извиваться, взрывать ногтями снег и землю.
Его тело, сгорая, исчезало на глазах.
С пепельно-серым лицом эсэсовец отключил пламя по сигналу Штресслинга.
Его жертва еще извивалась несколько секунд на черной выжженной земле, где растаял весь снег, еще билась в агонии смерти.
Последним своим движением русский поднес руку к обугленному лицу, на котором сгорела вся живая плоть. Затем его тело изогнулось, опало, замерло на земле.
Он мертв.
Я отворачиваюсь, пытаюсь вычеркнуть из памяти эту чудовищную сцену.
В нескольких шагах от сожженного стоят в свете прожектора партизаны, потрясенные этой дантовой сценой, только что разыгравшейся у них на глазах.
Один из них падает на колени в снег. Он шумно рыдает, воздев руки к небу.
Одна из женщин внезапно вскакивает с бешеным криком, как одержимая. Двое эсэсовцев спешат удержать ее. Ее подруги тоже в неистовом порыве набрасываются на них, действуя ногтями, как когтями. Младшую кое-как отрывают от эсэсовца, чье лицо она разодрала…»
Кто? Кто упал на черный снег? Кто умер такою смертью? Черняховский? Максимыч? Солдатов?.. Этого мы никогда не узнаем. Но по свидетельству эсэсовца Ноймана мы знаем, что среди пятнадцати не нашлось ни одного предателя, все пятнадцать не устрашились лютой смерти, не уступили стали и огню…
Но теперь настал черед и других. Друзья прощались взглядами, пожатием рук. Может быть, обменялись двумя-тремя словами, за которыми стояло невысказанное и невыразимое…
«Штресслинг саркастически усмехается, глядя, как пленных пинками сваливают обратно на землю.
— Хватит! — кричит он вдруг. — Мы и так потратили слишком много времени.
Заложив руки за спину, он подходит к партизанам и внимательно вглядывается в каждого. Затем приказывает эсэсовцам:
— Пулеметчики! Кончайте!..
Повернувшись на каблуке, он тут же уходит по направлению к паровозу.
Горят деревья. Счастье, что ветер дует не в нашу сторону. Однако пора в дорогу. Уже валятся деревья, взметая снопы искр, всего в нескольких шагах от пути.
Несколько длинных пулеметных очередей. Потом полдюжины пистолетных выстрелов. Тишина.
