Вдруг какое-то шевеление прошло по гостинице. Убыстрились шаги по лестнице, чей-то сдавленный голос раздался, потом ловко скатился по перилам вниз офицер, перемахнул через конторку, туда, к обер-фельдфебелям, схватил телефонную трубку, заорал: «Убит подполковник Вимпель!» Затем резиновый визг подлетевших к гостинице автомобилей, известный всему городу «Майбах» начальника гестапо, «Мерседес» начальника полиции, люди в штатском, ворвавшиеся в холл, кучей облепившие конторку и тут же рванувшиеся по лестнице вверх. И мысль о Шмидте: неужто не понимает, что в обстановке повальных досмотров ему сидеть и сидеть на службе, в «Хофе», а не расхаживать по городу. Кто бы там ни расправлялся с местной сволочью, мы должны быть в стороне, наше дело — бригады, дивизии и корпуса центрального участка фронта!
Начальник гестапо оберштурмбаннфюрер Валенки стоял в пяти шагах от меня, принимая доклады. Гостиница окружена, запасные выходы блокированы, личности всех находящихся в номерах офицеров установлены, санитарная машина во дворе, труп вынесут сейчас по черной лестнице. Наконец, один из агентов поднес к Валецки нечто ценное, держа ценность в ладошке. Понятно, кивнул тот и посмотрел на отдельно стоявшего человека, лейтенанта. У него был вид приговоренного к смерти дезертира: сейчас набросят петлю на шею и выбьют из-под ног табуретку. Он стоял, опустив голову, согнув руки в локтях, сцепив пальцы. «Я очень хочу, — сказал ему Валецки, — чтоб вы вспомнили что-нибудь, оправдывающее вас…» Этот лейтенант не мог быть убийцей. Скорее всего, это был агент гестапо, переодетый в форму лейтенанта и выполнявший какой-то приказ Валецки.
Между тем оба обер-фельдфебеля в два голоса рассказывали о том, что видели и слышали. Лейтенанты, сочинявшие письмо, были сразу отпущены. Валецки брезгливо рассматривал отпускное свидетельство фронтовика. Предложил: «Устройте-ка на отдых окопного офицера… без ваших тыловых закорючек…» На возражение, что отдельного номера нет, начальник гестапо ответил: «Есть. Труп сейчас вынесут…» Молчание обер-фельдфебелей говорило, что не очень-то удобно жить в номере, откуда только что выволокли покойника, и молчание оборвал Валецки: «Ну, ему не привыкать…» — кивнул он на внимательно и с надеждой слушавшего отпускника. Перебивая друг друга, обер-фельдфебели удостоверили мое алиби: дальше холла не уходил. Валецки закурил и всем предложил сигареты. Спросил у меня, зачем понадобился полковник, и закивал, вспоминая.
— Это тот самый, — повернулся он к свите, — который вполне добропорядочную девушку назвал сукой.
Рыжеватый блондинчик показался на лестнице. Все смотрели на него с ожиданием хорошей новости. Но тот пожал плечами в знак того, что не все, к сожалению, от него зависит. Доложил: все допрошены, посторонних всего три человека — Нойман, Флейшер, Нагель, все они находились в номерах пригласивших их друзей, из номеров не отлучались.
— Кстати, — поинтересовался у меня Валецки. — Вам ведь знакомы почти все офицеры гарнизона. Кого-нибудь, кроме этих трех, — не видели?.. Нет. Тогда — свободны, надо будет — вызову…
Дойдя до угла, я остановился. Во мне ворочалось невероятное предположение: убивал Петр Ильич.
Лицом к стене дома выстраивали автоматчики людей, обыскивали. Могут точно так же обшарить завтра карманы Анны Шумак, проводить руками по телу ее, и спасти ее может только аусвайс, тот, что лежал в моем бумажнике. Я заспешил в «Хоф», послал за Гарбунцом, протянул ему новый аусвайс на имя Анны Станиславовны Шумак, попросил передать. Ждал, когда он уйдет. Но тот, бережно спрятав документ, не двигался с места.
— Если вам что надо, господин управляющий…
Надо было одно: чтоб он исчез, смылся, испарился. Не до него сейчас, нужен Игнат, нужен сам обер-лейтенант Шмидт.
Отстегнув булавку, Гарбунец достал из левого рукава скатанные в рулон газеты.
— Много событий произошло в городе, пан управляющий. Вам бы познакомиться с ними.
Положил газеты на стол, повернулся, ушел.
Было уже без чего-то четыре, скоро должен появиться Шмидт, если его не задержат какие-либо срочные дела.
Не пришел. И дома его тоже не было. Бельгийского «браунинга» в столе не оказалось, в коробочке перекатывались патроны, штук тридцать, не больше. Игнат отстреливал «браунинг» шестью патронами, Петр Ильич убивал в упор, два выстрела на каждого, стрелял наверняка, потому что его знали в лицо. В коробочке было пятьдесят патронов, итого на нынешний час в браунинге — неполная обойма. И гестапо ведет такие же расчеты: две гильзы и показывали оберштурмбаннфюреру там, в военной гостинице. Да и последовательность фамилий убитых кажется знакомой.
Еще раз глянув в подаренные Гарбунцом газеты, я увидел то, на что ранее не обратил внимания. Некролог: мирно почил Микола Погребнюк, не выдержало сердце, надломленное борьбой с большевиками… (Слова-то, слова какие!..) Короче, умер человек, судьбой своей доказавший, что бездарная поделка халтурщика способна затмить шедевр творца. Скончался автор того романа, над которым когда-то потешались мы, я и Петр Ильич, и автору достались посмертные славословия, какая-то напыщенная белиберда о древности и прочности культурных уз, о новом порядке, который способствовал чему-то там…
И подписи: НУЖЕЦ, КИРХАЙЗЕН, ЩЕТКА, НЕЧИПУРЕНКО, ВИМПЕЛЬ, АЛЬБРЕХТ, РУСНЯК, НЕВИНЬСКИЙ, БУЧМА.
Наверное, никто из немцев, подписавших некролог, романа не читал и вообще не знал о существовании его. Но установка Берлина: карать и миловать, кнут и пряник в имперском исполнении. Восстанавливались в правах владельцы мелких предприятий, допускалась частная торговля, разрешалось гнать и продавать самогон в любых количествах, поощрялось все, что можно было контролировать и что помогало немцам держать тыл в повиновении. На официальное соболезнование разрешение не дали, и немецкие власти ограничились включением немцев в подписи под некрологом.
Далее. В Варшаву мы выехали 21 марта. 24-го или 25-го убит Нужец, и первое убийство прошло почти незаметно. 26-го убит Кирхайзен, в офицерском казино, без свидетелей, труп найден за диваном в курительной комнате, ни одного не немца в казино, версия о самоубийстве вполне годилась, это обеляло гестапо. Ветеринар в панике покинул город, унося с собою так и не тронутый портфельчик. Затем Щетка, Нечипуренко и — сегодня — Вимпель. Петр Ильич — неврастеник, не без этого, но еще не дошел до такой степени морального истощения, чтобы уничтожать людей по случайному, попавшему на глаза списку. Ему приказали это сделать — и приказ мог исходить только от партизанского отряда, и приказ этот передал ему Игнат, вернувшийся из Варшавы в город утром 24 марта.
Но тогда следующий — Альбрехт, немец, референт гестапо!
Надо было срочно найти Петра Ильича. И встретиться с Игнатом. Он тоже искал встречи. В «Хофе» мне сказали: несколько раз звонил Богайчик из торгово-экспедиционной конторы. Это он.
Глава 20
Мы встретились. Игнат бешено ругался, польская брань вклинивалась в имена всех католических святых, которыми он клялся. Да, признал он, связной из отряда передал ему приказ утром 24 марта. Да, приказ идиотский, в отряде нашлась эта газетенка с некрологом, и кого уничтожать — раздумий у командира отряда не было: всех подписавшихся! И откуда ему знать, что в группе, которую нацеливают на подписавшихся, три человека всего?! Начальник разведки — и тот не знает!
А Петр Ильич что?
— Когда я сказал ему, кого надо ликвидировать, он заорал: «Я вам не наемный убийца!» А потом долго ходил по квартире, стоял у окна и — согласился.
— А ты что — не мог сам пострелять?
— Я мог. Я хотел. Я сказал, что сам все сделаю. Но он не захотел. И помощь мою отклонил. «Я обязан!.. Я обязан!..» — вот что я услышал от него…
Это было самое страшное: Петр Ильич понял, что он обманут. Что о нем в Москве — не знают. Что псевдонима его под текстами шифровок — нет. Что он все тот же бесприютный и неприкаянный скиталец, человек без Родины, подозреваемый к тому же неизвестно в чем. И не понять этого было нельзя. Разведуправление, осведомленное о Петре Ильиче, особо указало бы командиру отряда: группу держать в стороне от всех партизанских операций, группу — беречь!
