— Ничего трудного в них нет. — Он снова засмеялся, блеснув полоской ровных белых зубов. — Я же говорил вам, что знаю Карчинского очень давно. А общаясь много лет и слыша постоянно все эти имена, согласитесь, трудно не запомнить их. Для абсолютного большинства эти имена совершенно ни о чем не говорят. Вот если назвать Гогена, Моне или Тулуз-Лотрека, то некоторые еще вспомнят: «Как же, как же, был такой художник». Но если дело касается неевропейской живописи — тут уж увольте… Знать не знаем, ведать не ведаем, слишком все это далеко от нас и слишком непонятно. Поэтому… — но тут он запнулся и смешался:
— Простите, бога ради, за то, что я вам наговорил. Мы уже столько времени беседуем, но так и не познакомились. Позвольте представиться, — он церемонно наклонил голову, — Станислав Иванов, можно просто Слава.
— Леда. Можно просто Леда.
— У вас удивительное имя. Как у греческой богини.
— Вы, наверное, сотый, — я улыбнулась.
— Из тех, кто вам это говорит. — Художник доверительно наклонился ко мне.
— Нет, — я чуть наклонила голову. — Из тех, кто ошибается. Все помнят, что имя Леда из греческой мифологии, некоторые даже знают о том, что у нее было любовное приключение с владыкой Олимпа Зевсом, но почти никто не помнит, что Леда — жена спартанского царя и мать Елены.
— Елены? — У Иванова был немного обескураженный вид. — Той самой, из-за которой началась Троянская война? Или я опять что-то путаю?
— Все правильно. — Я улыбнулась. — Именно из-за нее. Вы все-таки кое-что из мифологии помните.
— А любовное приключение? — В его глазах зажглись веселые искорки. — Боюсь опять ошибиться…
— Леда и Зевс в виде лебедя. Хотя многие уверены, что он превращался в золотой дождь. А знаете, — мне почему-то стало весело, — все это, конечно, здорово, но здесь, на этой выставке, говорить о греках… как-то нелогично, согласитесь. Западная культура осталась за этими стенами, здесь царит Восток.
— Дальний Восток, — подхватил авангардист. — Наверное, до сих пор самый неизученный и загадочный регион. Хотя вот Володька много лет изучал его, пытался отобразить свои чувства в картинах и даже преуспел.
— Вам нравится? — повторила я вопрос художника, с которым он обратился ко мне.
— Конечно. Я как будто попадаю в другой мир, когда разглядываю его картины.
— А вы? Почему вы не пишете такие же картины? — Я понимала, что вопрос мой прозвучал несколько наивно, даже глуповато, но все же надеялась на ответ.
— Каждому художнику, — Иванов стал серьезным, — настоящему художнику, — подчеркнул он, — отпущено в жизни познать что-то свое, создать свой мир. Для меня открылись двери в ту область, которую называют авангардом, но это, — он повел по сторонам рукой, — открылось другому человеку, а для меня так и остается закрытым. Простите за высокопарность, но это действительно так. Поэтому, — добавил он, — я просто прихожу и любуюсь чужими работами.
— Вы совсем не похожи на других художников, — вырвалось у меня.
— «И это право я оставляю за собой», помните? — Он подмигнул мне.
— Вы еще и рок слушаете? — Я рассмеялась. — Потрясающе. Хотя…
— Хотя что же здесь удивительного, — закончил он за меня. — Жить в Питере и не слушать рок. Нонсенс получается. А многие художники, кстати сказать, довольно часто пересекаются с музыкантами.
— А вот мой музыкант пересекся где-то с художниками и пропал. — Я огляделась по сторонам, но Герта и след простыл.
— Вы здесь не одна? — Иванов вопросительно посмотрел на меня.
— Нет. Меня привез старый знакомый. Герт. Гертинцев.
— Знаю, знаю, — авангардист энергично кивнул несколько раз. — Да, впрочем, кто его не знает?.. Герт — личность известная.
— Звучит двусмысленно. — Мне хотелось вернуться к прерванной беседе, но также хотелось знать, куда подевался мой дружок. — Куда же он пропал? — Я снова оглянулась по сторонам.
— Найдется, — Станислав Иванов оставался безмятежным. — А знаете, Леда, если я вам еще не надоел, то позвольте быть вашим гидом. Или вы предпочитаете смотреть полотна самостоятельно?
— Нет, что вы. Я с радостью принимаю ваше предложение. Я купила тут брошюрку, но боюсь, что это не слишком хорошая помощь.
— Это вообще не помощь, — безапелляционно заявил художник, отбирая у меня тоненькую книжечку. — Доверьтесь мне, и я открою вам удивительный мир.
Он взял меня за руку и увлек к большому полотну в дальнем углу.
Я остановилась. Зажмурилась и снова открыла глаза. Передо мною было настоящее чудо. Изломанные линии изображали горы, плавные изгибы превращались в холмы, покрытые деревьями, а эта бесконечная дуга, несомненно, являлась заводью. И хижина. Конечно, тут была хижина. Еще мгновение, и седой мудрец выйдет на ее порог, чтобы размышлять о вечности.
Вечность не нужно искать. Она вокруг. В беспредельно далеком небе, усеянном миллионами звезд, в торопливом плеске волн, набегающих на берег, в шелесте листьев, которые так недолговечны, но повторяют миллиарды лет свой извечный танец жизни, проклевываясь из маленькой почки и стремясь получить от солнца живительное тепло. Они устилают осенью землю и уходят в небытие, чтобы с первым весенним ветром к солнцу устремились миллионы новых завязей.
«Познать вечность не сложнее, чем разбить яйцо».
Воспоминание короткое и острое, как булавочный укол. Конечно же, моя однокурсница Инка любила цитировать различных дальневосточных мудрецов. И сейчас около картины Карчинского я отчетливо вспомнила это высказывание китайца Цзы-сы [6], сделанное почти двадцать пять веков назад.
Каким все-таки удивительным покоем веет от этой картины. Хочется забыть обо всем суетном, всех мелочах, что наполняют жизнь, и просто смотреть, уносясь все дальше и дальше в своих мечтах.
— Простите, что отвлекаю, — раздался рядом со мной голос.
Я повернула голову и посмотрела на своего нового знакомого. Иногда любое общество, даже самого приятного человека, может показаться невыносимым. Все-таки картины хорошо смотреть в одиночестве.
— Простите, — повторил он. — Наверное, вы считаете меня слишком навязчивым и предпочли бы увидеть все самостоятельно, но разрешите мне показать вам еще кое-что.
Мне стало стыдно. Ну, в самом деле, старается ведь человек, хочет мне помочь, а я поступаю, как последняя эгоистка. Картина и правда завораживает, но это же не причина, чтобы вести себя подобным образом. Вот Ирочка Кривцова всегда умеет себя подать в любой ситуации и не выглядит дурой набитой, несмотря на все свое высшее образование.
— Я чем-то вас обидел? — тихо спросил Иванов, слегка наклоняясь ко мне.
— Нет, что вы. Извините, я, кажется, слишком увлеклась.
— Оказывается, вы очень впечатлительны, Леда, — все так же тихо проговорил он. — Можно спросить, что вы увидели?
— Горы, — призналась я, — небольшие холмы, покрытые лесом, хижину, из которой сейчас выйдет мудрец. Выйдет, чтобы смотреть на закат и размышлять о вечности.
— Потрясающе. — Иванов улыбнулся. — Вы удивительный человек, Леда. Просто мистика какая-то. Хотите знать, как на самом деле называется эта картина? «Приют мастера Пак Ван Соя в горах Кымгынсан в лучах заходящего солнца».
— Неужели? — Я не могла поверить и смотрела на авангардиста почти с испугом. — Неужели я так смогла угадать?
— Говорю же вам — просто мистика! Нагнитесь сюда, видите надпись мелкими буквами?
Я с трудом разобрала витиеватую надпись. Художник оказался прав. Значит, «Приют мастера…». А как, собственно, еще могло бы называться подобное полотно?
— Удивительно, — Иванов радостно потирал руки. — Для большинства людей искусство дальневосточных мастеров — тайна за семью печатями, мало кто может на самом деле его почувствовать, даже такое, несколько адаптированное для нашей почвы. Три века, что мы упорно тянулись к западной культуре, не прошли для нас даром, все западное воспринимается гораздо легче. А Восток… Восток, он у нас в крови. Мы в большинстве своем потомки кочевников-азиатов. Но Дальний Восток, повторяю вам, он открывается для очень и очень немногих.
— Считаете, что для меня он открылся? — Я была удивлена его страстной тирадой.
— Начал приоткрываться. Вам не чужда красота Востока, вы не отталкиваете ее сразу, хотя она и не стыкуется с западным представлением большинства о красоте. Вы не смотрите, подобно многим, на это, как на что-то экзотическое, непонятное и поэтому неприемлемое. Хотите продолжить знакомство?
— Конечно, — я кивнула. — Но почему вы сказали, что для большинства искусство Дальнего Востока неприемлемо?
— Так и есть. — Художник подвел меня к другой картине. — Смотрите. Что вы на это скажете?
— Это, скорее всего, заросли, — ответила я, — но там кто-то спрятался. Определить невозможно, потому что детали очень размыты.
— Верно. — Иванов довольно улыбнулся. — Классический пример мунхва, то есть рисунка, выполненного с применением размытой туши. А насчет неясного вы также правы. Володька назвал картину «Охотник, подстерегающий тигра в зарослях бамбука туманным утром».
