— Откуда тебе знать?
— Придет время, и все выяснится.
— А если Бога нет, то и отвечать не перед кем?
— Ага. Спи спокойно, детка.
— А люди?
— А что люди? Люди великие путаники. Господь сказал — не убий. Не убий, и все. Без всяких оговорок. И что твои люди? Не убивают? Как бы не так. И все норовят придумать своим грязным делам оправдание, упаковать их красиво. Сказать, что они во имя свободы и независимости, к примеру. У меня два ордена, дорогуша. Отгадай, за что я их получил? За то, что убивал. Убивал, потому что Родина послала, хотя те парни не сделали мне ничего плохого. И меня назвали героем. И навешали всякой дребедени на грудь. А когда я убил, потому что хотел это сделать, потому что эта сука иного не заслуживала, они дружно заголосили, что я преступник. Двойной стандарт, как любит выражаться наш президент. Так что я послал всех к черту с их двойной моралью. И с тех пор живу распрекрасно. И тебе советую. — Он взял меня за плечо и притянул к себе. — Ты умеешь быть ласковой? — шепнул на ухо.
Я осторожно высвободилась.
— Вряд ли я доставлю тебе удовольствие.
— Как знать. Отчего бы не попробовать?
— Давай возвращаться, — попросила я.
Он пытался меня удержать, но во мне было только равнодушие, и это охладило его пыл. Я пошла впереди, а он крикнул насмешливо:
— Дорогуша, у меня такое чувство, что ты так и будешь идти впереди, торопливо и недосягаемо.
— Поживи немного с мечтой, — засмеялась я и помахала ему рукой. Он не принял шутки, стоял и смотрел мне вслед, презрительно вздернув губу.
* * *
Странные то были дни. Теперь мы редко общались с остальными постояльцами отеля, как-то само собой выходило, что мы оказывались вдвоем, и каждый из нас стремился к этому. И разговоры, которые мы вели, тоже были странными. Ненужными уж точно. Ден теперь часто говорил о таких вещах, которые раньше ему, должно быть, просто в голову не приходили. А может быть, и нет: может быть, он всегда о них думал, но не в словах — чувствовал, что ли, а не думал, — а теперь облек свои мысли в слова, которые презирал. Он рассказывал мне о своей жизни, и я кожей чувствовала его потребность говорить, хотя было заметно, что вообще-то он считал подобные разговоры чепухой, пустой тратой времени. А я внимательно слушала. Меня мучило странное любопытство, хотелось понять, как и почему люди становятся такими, как Ден, ведь проще всего решить, что родился сволочью, оттого и стал ей. А как же быть со мной? Или я тоже родилась сволочью, и мои первые семнадцать лет жизни не более чем притворство? Нет, тут что-то не так. Смогу я привыкнуть, как он, а главное: хочу ли я этого?
Ему нравилось говорить со мной, нравилось чувствовать себя сильным, неуязвимым, ловить на себе мой взгляд. Солнце припекало, и тент не спасал от него, вокруг шныряли мальчишки и предлагали всякую всячину. Ден полулежал в шезлонге и играл апельсинами. Его крепкие руки проворно мелькали в нескольких сантиметрах от моего лица. Я не видела его глаз, скрытых темными очками. Когда я видела его глаза, устремленные на меня, мне становилось не по себе, но когда их скрывали очки, чувство это лишь возрастало.
Я смотрела на лицо Дена, сейчас точно лишенное глаз, смотрела на его руки, на его мощную грудь с тремя небольшими шрамами возле соска, на шрам возле правого уха, обычно скрытый волосами. Сейчас волосы были мокрыми после купания, они сбились на сторону, и шрам стал хорошо виден.
— Значит, ты воевал? — спросила я.
Хотя какое мне до этого дело? Наверняка у него есть история, которая все объясняет, которая даже может вызвать сочувствие. Такая, как моя. Трагическое стечение обстоятельств, и вот мы то, что мы есть. Меня терзал страх, а его, возможно, ненависть. Но как бы мы ни оправдывали себя, я-то знала: все не так. Нет оправдания тому, что он сделал. Мы сделали. Потому что если я с ним, значит, в том, что произошло, есть и моя вина. А мы сидим на пляже как ни в чем не бывало, и я задаю ему вопрос, а он кивает в ответ.
— Шрам возле уха… — вновь говорю я, и он опять кивает.
— Осколок гранаты. В тот день нам здорово досталось, из тридцати человек выбралось девять. Я угодил в госпиталь, в третий раз. Генерал явился прямо туда вручать нам ордена — мне с пластиной в башке, парню без обеих ног и еще одному герою, тому больше всех повезло, ему снесло подбородок, ни челюсти, ни языка, просто дыра, которая начинается от носа. Представляешь, как он обрадовался ордену? Через неделю приехала его жена и грохнулась в обморок, а потом поспешила смыться, и правильно сделала, видеть такое каждый день — верный способ оказаться в психушке. Большое спасибо этому парню, рядом с ним я чувствовал себя счастливчиком.
— Как ты попал на войну? Призвали в армию?
— Нет, — засмеялся он. — По собственному желанию. После военного училища. — Он повернулся ко мне, взглянул из-под очков и опять засмеялся. — На свете полно дураков. И я из их числа.
— Расскажи.
— О своей глупости? Это долгая история.
— Расскажи.
Он пожал плечами, не спеша очистил апельсин, съел несколько долек, выплевывая косточки и как-то странно улыбаясь.
— Значит, тебе требуется моя биография? Что ж, она у меня любопытная. Сколько я себя помню, мой папаша вечно колотил мою мать, а та в знак большой признательности рожала ему детей. Нас было шестеро, я самый старший, и мне здорово доставалось, но это пошло мне на пользу. Парень я крепкий, только злее становился. А если хочешь чего-то добиться в жизни, надо быть злым. Папаша любил выпить, да и мать от него не отставала. Родителя на работе подолгу не держали, мать трудилась уборщицей на фабрике, но фабрику скоро закрыли. Наш районный городишко у черта на куличках, где мужики быстро спиваются, а бабы превращаются в старух, ее успев дожить до тридцати. В пятнадцать лет мне можно было дать все двадцать, я сам зарабатывал на жизнь, и неплохо для пятнадцатилетнего. Не брезговал воровством, вообще ничем не брезговал. Родичи, конечно, знали об этом, папаша пробовал даже меня воспитывать, но, когда я стал старше, я уже запросто мог дать сдачи, и он присмирел. Деньги я им не приносил, а только продукты, чтобы мои сопливые братья и сестры не сдохли с голоду, что папашу очень злило. Надо полагать, годам к семнадцати я бы уже сел, грехов скопилось достаточно, но тут у нас появился сосед. Полковник в отставке, приехал к дочери, которая жила в доме рядом с нашим бараком. Благодаря ему я и оказался в военном училище. Это много лучше, чем тюрьма. По крайней мере, я тогда думал именно так, да и он наверняка решил, что сделал доброе дело: спас заблудшую душу, дал путевку в жизнь. Училище я окончил с отличием, считал себя обязанным. Письма писал не матери, а соседу-полковнику. Он мне был вроде отца. Как раз перед моим выпуском он умер от инфаркта, а Родине понадобилось пушечное мясо, вот я и подался на войну. В башке была одна чушь: «Если сегодня нам суждено умереть, умрем так, чтобы об этом слагали легенды». Те, кто подобные фразы придумывает, понятия не имеет, что такое война. Давай, браток.., не подведи, браток… Родина на тебя смотрит… Я и не подводил, хотя Родина смотрела в другую сторону. Но на войне умнеют быстро, и вся глупость выветрилась. А война все шла. Казалось, ей конца не будет. После первого ранения я целый месяц проболтался у дружка в Питере. Пытался привыкнуть к мирной жизни. Не вышло. А в том, чтобы сдохнуть под огнем, уже не видел никакого смысла, но вернулся к своим, потому что там было привычнее. И понятней: убей или тебя убьют. Потом второе ранение, третье… После госпиталя с очередной наградой поехал домой, потому что больше некуда. И тут моя мамаша сообщила давний секрет: она в молодости путалась с каким-то типом, который сделал ей ребенка, то есть меня, а потом ее бросил. Грех было не навестить родного папашу, тем более что у него, по словам матери, водились денежки. Я его быстро разыскал, но радостной встречи не вышло: может, ему не по душе пришелся такой сынок, как я, а может, мамаша спьяну все перепутала. Разговор закончился печально для того типа, был он мне отцом или нет… Я вызвал ментов, хотя мог спокойно смыться, и вряд ли бы меня нашли. Не знаю, почему я так сделал. Может, из любопытства, хотя скорее из равнодушия. Вот тут и началось… Я в своей жизни никогда так не смеялся. Им очень хотелось, чтобы я убил предполагаемого родителя в состоянии аффекта: у меня в анамнезе ранение в голову.., попранные чувства.., то да се… Но я стоял на своем: никаких чувств, убил, потому что захотелось, действовал человек на нервы. Адвокат у меня был вроде твоего Рахманова — заслушаешься. На суде многие плакали, я сам себя жалеть начал, ей-богу, хоть и знал, что все это фигня. Боевой офицер, орденоносец… В общем, дали всего два года. Удивляюсь, как еще одну медаль на грудь не прицепили. Папаша оказался новоявленным фабрикантом, кровопийцей, то есть в городе его не жаловали. В зоне меня встретили, как родного, только что на руках не носили. Это тоже было смешно. Я там книжки читал, размышлял о том о сем. Месяца три оставалось до конца срока, а я взял и смылся. Не потому, что решетки меня нервировали, просто было смешно на этих кретинов глядеть: мол, на свободу с чистой совестью и прочая бодяга. Вот и рванул в бега. В Красноярске прибился к банде — обычная мразь, но им везло, «бабок» накопилось предостаточно. Ну, я и перестрелял их всех как-то вечером, они, как и придурки в тюрьме, не могли взять в толк, что это на меня нашло. Деньги спрятал, они мне, в общем-то, были не нужны. Через Таджикистан ушел на юг. Опять воевал, потому что ничего умнее в голову не приходило, потом оказался в Африке, оттуда перебрался в Европу и вдруг по Родине заскучал. Да так, хоть волком вой. Хочу на Родину, и все. Правда, понять не мог, что хорошего я здесь забыл?
