Однажды, с полгода назад, Франсуа проявил меньше терпимости, чем обычно. Вернее, поступил так, как действовал во многих случаях. Месяцы, даже годы спускал человеку все. Потом терпение его внезапно лопалось, он взрывался и тут уж бывал беспощаден.
В тот раз — дело было в Каштановой роще — Франсуа устал после недели напряженной работы, ему хотелось почувствовать себя дома. Он холодно, жестко посмотрел на мадмуазель Ламбер, расположившуюся в спальне Беби, словно у себя в комнате, и с бесстрастным видом, которого так боялись его служащие и рабочие, отчеканил:
— Вас не затруднит, мадмуазель Ламбер, оставлять меня иногда наедине с женой?
Она ушла, не пикнув, забыв даже сумочку, за которой прислала на следующий день. Больше мадмуазель Ламбер в Каштановой роще не видели.
— Продолжать? Тебе не скучно?
— Пожалуйста, продолжай.
— Я говорила, но ты меня больше не слушал, что Мими Ламбер — женщина не злая, только, по-моему, излишне романтичная, как большинство старых дев. Она пришла, по ее выражению, исповедаться: это, мол, для нее вопрос совести. Ее дружба была для Беби больше, чем поддержкой. Погоди, как она точно сказала? Ее дружба придала жизни Беби смысл. При этих условиях из-за оскорбления, нанесенного к тому же мужчиной, она была не вправе оставлять Беби одну. Почему ты смеешься?
— Я не смеюсь. Продолжай.
— Она хочет повидать Беби и ободрить ее. Собирается просить разрешения на свидание. Я посоветовала ей оставить пока что мою сестру в покое. О Беби и без того болтают немало глупостей. Вчера, например, словно невзначай, заехала госпожа Лурти. Ты представляешь себе Лоране Лурти, жену пивовара?
— Смутно.
Донж знал весь город, но некоторые его обитатели возникали в памяти Франсуа лишь как бесцветные силуэты. Г-жа Лурти? Толстуха со скошенным подбородком…
— Мы встречались в «Капле молока». Вот она якобы и захотела посоветоваться со мной по поводу благотворительных дел. Словно ненароком, привезла с собой в машине молоденькую Виллар, племянницу мэтра Бонифаса… Я приняла их здесь, в саду, пришлось подать чай, а у меня как назло кончилось печенье.
— Кстати, о бедняжке Беби…
Вздохи, намеки… По-моему, мэтр Бонифас нарочно подослал племянницу выведать, что мы думаем. Словом, нечто вроде маленького заговора.
— Кое-кто — вы же знаете, как распространяются сплетни! — утверждает, что она приобрела в Турции привычку употреблять наркотики, и с одной из приятельниц…
Она имела в виду Мими Ламбер. Нет, ты подумай! Беби в шестнадцать лет — ей ведь было шестнадцать, когда мы вернулись во Францию, — уже пристрастилась к наркотикам! А ты, как утверждает молва, это однажды заметил и прекратил их оргии. Что она еще несла? Ах да! Аптекарь Доминик, тот, что издает еженедельную газетку… Так вот, он повсюду заявляет, что готовит статью и вся буржуазия города получит по заслугам. Ты меня слушаешь?
Франсуа больше не слушал. Ему взгрустнулось. Он словно опять дохнул спокойным мягким воздухом больницы, увидел свою белоснежную кровать, сестру Адонию, сложившую руки на животе и перебиравшую четки, затененный двор и синеватые фигуры медленно прогуливающихся стариков. Он едва вышел из больницы и уже тосковал по ней!
— Детей все нет, — заметил он машинально, повернувшись к ограде.
— Еще рано.
Полдень. Будь здесь Беби, дети уже сидели бы за столом. Но при Жанне в доме вечно беспорядок.
— Куда ты, Франсуа?
— Поднимусь на минутку наверх.
Он чуть не сказал: «Пойду к Беби».
И это была бы правда. Франсуа вновь захотел ощутить ее присутствие, а эти сплетни только мешали ему. Начиная с погруженной, как всегда, в полумрак столовой, где стоял аромат воска и поспевающих фруктов, он всюду чувствовал Беби с ее спокойствием и любовью к порядку.
Она — и никто другой — благоустроила, создала этот дом. Эти светлые комнаты в пастельных тонах, эти шелковые занавеси, пропускающие самые тонкие, самые пьянящие лучи солнца, эта хрупкая, невесомая на вид обстановка — все до последней мелочи было делом ее рук и как бы ее отражением.
Между их жизнью на набережной Кожевников, когда она обновляла отцовский дом, и периодом, который можно было бы назвать эпохой Мими Ламбер, протекло не менее трех лет. Именно эти годы оставили у Франсуа меньше всего воспоминаний. Сам он в ту пору был в полном расцвете сил и возможностей. Подъем созданного им дела тоже совпал с этим временем. Он много разъезжал, один или вместе с Феликсом. Улаживал щекотливые финансовые вопросы, без колебаний шел вперед, чувствуя, что все ему удается. И все в самом деле удавалось.
Разве Беби не должна быть довольна? Возвращаясь, он находил жену в обществе матери или сестры. Обнимал ее. Все было хорошо. Разве она не сказала, что хочет быть мужу товарищем? У него не было времени уделять ей много внимания, и, заставая ее в грустном настроении, он объяснял его слабостью здоровья.
— Я хотела бы кое о чем попросить тебя, Франсуа.
Донжи недавно приобрели Каштановую рощу, и там началось строительство.
— Ты не возражал бы завести ребенка уже сейчас?
Верно, тогда он слегка нахмурился. Он не ожидал этой просьбы, тем более высказанной с таким хладнокровием, почти как деловое предложение.
— Ты хочешь ребенка?
— Это доставило бы мне радость.
— В таком случае…
Поразмыслив, он даже немного обрадовался. У Беби будет занятие. Она не будет такой одинокой в дни частых его отлучек.
Франсуа вспомнил ее в дни беременности. Она была бледней, чем обычно, но с утра до вечера руководила работами. Он считал своим долгом привозить ей конфеты и фрукты. К осени три комнаты в доме были закончены, и она настояла на том, чтобы провести зиму в Каштановой роще.
— Завтрак подан, месье.
Франсуа вздрогнул. Марта, открыв дверь, застала его сидящим на кровати жены.
— Жак вернулся?
— Все уже за столом.
Он спустился в столовую. Сын не поднялся с места, но с любопытством посмотрел на отца, подставил щеку и сам поцеловал его, слегка коснувшись губами уха. Дети Жанны тоже сидели с повязанными вокруг шеи салфетками.
— Поздоровайтесь с дядей!
— Здравствуй, дядя Франсуа.
Ему пришлось повернуть голову, чтобы скрыть легкое волнение. Потом он сел напротив сына. Он только что испытал странное ощущение. Склоняясь к лицу Жака, он на мгновение подумал, что склоняется к Беби та же бледность, прозрачная кожа и какая-то отрешенность, как бы жизнь вне жизни окружающих.
Почему столько лет, говоря с женой о мальчугане, он правда, без всякого умысла — называл его «твой сын»?
Нет, он, конечно, не отрицал, что это его сын, достаточно взглянуть на этот длинный, чуть искривленный нос Донжей, так контрастирующий с лицом ребенка.
Но глядя на Жака, Франсуа не чувствовал, что перед ним сын мужчины. Это был сын женщины, от которой он унаследовал грацию, слабость, погруженность в себя.
Жак всегда смотрел на Франсуа с серьезным видом, словно разглядывал незнакомого человека. Ему доводилось обращаться к отцу в саду или в гараже с просьбой привязать крючок к удочке или починить игрушку. Но никогда никаких излияний. Ни капли теплой доверчивой плотской близости, существующей между ним и матерью.
Не потому ли Франсуа и не интересовался им? По складу характера он не любил слабых, вернее, игнорировал их, проходил мимо, не обращая внимания. И больше любил играть с шумными и непоседливыми детьми свояченицы, чем с сыном.
— Ешь, Жак, — неуверенно твердила Жанна. — Ты же знаешь, если бы мама видела, как плохо ты ешь, она была бы недовольна.
Ребенок бросил на нее мрачный взгляд, минуту понаблюдал за отцом, затем принялся есть, но с какой-то пренебрежительностью.
— Куда ты, Франсуа?
Донж поднялся из-за стола задолго до окончания завтрака и пошел к лестнице. Его охватило почти мучительное нетерпение, у него сжималось сердце и дрожа ли пальцы. Ему снова было необходимо одному как маньяку, искать вокруг себя Беби.
Как он мог не понять? Франсуа мерил шагами комнату наверху. Еще немного — и он, как вдовец, открыл бы шкаф, чтобы прикоснуться к ее шелковистым платьям или поцеловать край шарфа. Он никогда ничего не понимал! И это началось с первого дня. С Руайана. С Канна. Еще раньше, с детства, когда он видел, как мать, словно трудолюбивый муравей, постоянно хлопочет по дому и с почтением в голосе напоминает:
— Не шумите! Сейчас придет отец.
Разве девушка только потому, что ее фамилия д'Онневиль (частица «д» к тому же фиктивная), а сама она воспитывалась в наиболее элегантном и космополитическом районе Константинополя, заслуживала иного обращения, чем жена кожевника Донжа?
Кто только что произнес слово «романтичная»? Так вот, жизнь отнюдь не романтична. Она — не девические мечтания, а суровая реальность. Беби, как все, приспособится к ней, думал он, и отучится смотреть на приближающегося мужа глазами испуганной газели.
