— Так, — покладисто подтвердил следователь, потому что было именно так: чай он тоже считал напитком дружбы, вроде индейской трубки мира.
Рябинин открыл протокол допроса женщины, которую Калязина вдохновила на невероятную, или невероятного, м'куу-м'бембу. Он вдруг заметил, что спешит не допрос кончить, не освободиться от неё и не получить признание, — спешит услышать ответы, которые стали его интересовать.
— Перейдём к той клиентке, которая назвалась Юлией…
— Да, белёсая дурочка.
— Почему дурочка?
— Потому что не умеет жить с мужем.
— Что же вы не дали ей умного совета?
— Как это не дала? — искренне удивилась Калязина.
Рябинин скосил глаза в протокол допроса Юлии и прочёл вслух:
— «Она сказала, что все мужчины делятся на карьеристов, бабников и алкоголиков». Очень умно!
— Буду вам признательна, если вы назовёте мужчину другого типа.
Рябинину захотелось назвать ближайшего к ней мужчину — себя. Но любопытствующий вопросик опередил:
— А я какого типа?
Она прищурилась и заиграла красивыми губами, словно начала кокетничать.
— К женщинам, кроме жены, вы равнодушны. Алкоголь для вас не существует. Вы карьерист.
— Угу, — буркнул Рябинин, неожиданно обидевшись; и оттого, что по-глупому обиделся, он тихо на себя разозлился.
— Я могу доказать, — смиренно предложила она, видимо заметив его обиду.
— Не надо, — сказал Рябинин, уже злясь на себя явно: не стоило задавать ей этого вопроса, да и про компот шутить не стоило.
Он покопался в бумагах, чтобы вышла пауза, необходимая ему для продолжения допроса, как антракт для спектакля. Почему разозлился? Уж в чём в чём, а в карьеризме был не грешен. Неужели задела её беспардонность: подозревается в мошенничестве, а называет следователя карьеристом? Но ведь сам напросился.
— Скажите, если мужчина любит мягкую булку, то, значит, он любит женщин? — строговато спросил Рябинин.
— Фрейд создал свою ошибочную сексуальную теорию психоанализа на сновидениях. Я свою, допустим, тоже ошибочную, на вкусах. Так его десятки лет изучают и цитируют, а меня, Сергей Георгиевич, таскают в прокуратуру.
Вот как — знает, что он Сергей Георгиевич. В глазах, на губах и даже на её щеках притихла легкочитаемая улыбка: ну, конечно, я не Фрейд, но и таскать меня в прокуратуру не надо.
— В конце концов, не стоит придираться к терминам, — продолжала она скрытно улыбаться. — Я учила её познать своего мужа.
Эта потаённая улыбка звала следователя к пониманию. Он понимал. Её поступки — нечастые в уголовной практике своей замысловатостью. Их мотив, древний, как мир, — корысть. Логичные объяснения, увлёкшие его умом и оригинальностью. Он понимал. Но потаённая улыбка просила большего сочувствия; просила мягко, интимно, и был в этой просьбе почти незримый дымок наглости, как и во всем потаённом.
— Ну, а чему учила ваша женская доминанта, которая принесла клиентке столько неприятностей?
Она вздохнула и заговорила обидчиво:
— Вот уж верна пословица; дурака учить — что мёртвого лечить. Да я учила её тому, без чего нет женщины!
Рябинин чуть не пошутил: найти м'куу-м'бембу. Но вспомнил, что об этом Калязина уже не знала.
— Я хотела сделать её желанной, интересной и соблазнительной.
— Каким же образом?
— Есть бабы, и есть женщины. Чтобы первая стала второй, думаете, нужна красота, ум, образование, тряпки? Нет, нужна изюминка. Вот такая крохотная изюминка… — Она собрала бордовые ногти правой руки в горстку, показывая малость этой изюминки. — Женщина от бабы отличается изюминкой. Нет изюминки — и нет женщины. И никакие косметические кабинеты не помогут.
— Причём же ваша доминанта?
— Это и есть изюминка. Я сыпала их в эту Юлию, как в сдобу. Вот только тесто оказалось без дрожжей. — Она вновь улыбнулась и спросила: — Про изюминку согласны?
Рябинин не ответил, потому что промелькнуло, исчезая…
…Не пирожки. В кармане плаща лежали не пирожки, а булочки с изюмом. Петельников тогда спросил: не с мясом ли? С изюмом. Женщину нашпиговать чужим изюмом. Да сколько женщин, столько и изюминок. Любовь — не поиск ли этой изюминки? Нет. Это поиск своей единственной изюминки в своей единственной женщине…
Он так и не ответил, как всегда запоздало удивившись этому исчезнувшему мигу, после которого ничего не осталось — будто самолёт пролетел. Рябинин пошевелил бумаги, потому что его вопросы кончились. Вот только каракулевая шуба…
— Пальто у женщины покупали? — как бы между прочим спросил он, сообщив интонацией, что это пальто к допросу не очень и относится.
— Я смотрела шубу, а не пальто.
Не скрыла, а могла бы: опознания не было.
— Купили?
— Не подошла. Откуда вы знаете про шубу?
Рябинин повертел заявление хозяйки этой шубы, усмехнулся и положил его в папку, — женщина запуталась в каракуле.
— Работа у нас такая, — банально ответил он и посмотрел на Калязину…
Рябинину показалось, что по её лицу скользнула короткая тень, словно за окном пролетела птица; но никакой тени не было — он знал, что её не было, как не было и птицы за окном. Он хотел оживиться, хотел ринуться за этой незримой тенью и найти то, что всё-таки бросило её на лицо Калязиной… Но сознание, здравое сознание не признало незримой тени от несуществующей птицы, — хозяйка шубы ясно написала, что произошла ошибка. Да вроде бы и другие эпизоды не имели состава преступления.
— В моих действиях нет состава преступления, потому что я не допускала обмана, — подтвердила она его мысль.
— Посетили адвоката?
— В порядке необходимой обороны.
Нет, не посетила, — видимо, она знала уголовный кодекс не хуже адвоката.
— Сергей Георгиевич, а почему следователи ищут только плохое и не замечают хорошее?
— Что я не заметил хорошего?
— Вы собрали лишь те случаи, где за услуги я брала деньги. А где не брала?
— Такие эпизоды мне неизвестны.
— А я вам сообщу. Гражданке Сидоркиной я достала гарнитур, добавив двести сорок рублей своих собственных.
— Почему добавили?
— Пожалела её.
— Хорошо, вызову Сидоркину.
— Я всегда стараюсь помогать людям.
— За деньги?
— Сергей Георгиевич, — с особой теплотой заговорила она. — Я брала деньги с частных лиц, и брала их за советы. Вы же берёте деньги с государства, и берёте их за бесполезные допросы.
Рябинина удивило не хамство — удивил точный расчёт: она сказала эти слова лишь после его, казалось бы, тайного решения о ненаказуемости её пророчеств. И только теперь он почувствовал, что перед ним сидит всё-таки преступница.
— Вот как вы заговорили, — тоже с теплотой сказал Рябинин. — Надеетесь выйти сухой из воды?
— Я надеюсь на законность.
— Но ведь кроме формального состава преступления и вашей безупречной логики существует совесть. Людей-то вы всё-таки обирали?
Она с готовностью заулыбалась, словно ждала упоминания о совести.
— Если бы я давала советы бесплатно, их бы не ценили.
— Почему же?
— Настоящий товар стоит денег.
— Неужели никто не усомнился в вашем товаре?
— Товарищ следователь, да я выйду на улицу, встану, протяну руку, и мне будут класть в неё тройки и пятёрки.
— Ага, и десятки.
— Не верите вы, Сергей Георгиевич, в нашего человека, — вздохнула она.
Рябинин поднялся взглядом с её подвижных губ к нацеленному носу, потом, как-то минуя глаза, к просторно-философскому лбу и остановился на платиновом нимбе волос — Калязина была красива. И от этой красоты ему вдруг так стало противно, что он откровенно поморщился:
— Я вас ещё вызову…
Из дневника следователя.
Есть три специалиста, которые должны нами чтиться как благороднейшие и наипервейшие в обществе, врач, учитель и юрист. Им мы вручаем самое дорогое, что только у нас есть: врачу — наше здоровье, учителю — наших детей, юристу — поиск справедливости.
Калязина взорвала меня не мошенничеством… Она же врач!
Автобус покачивало. Петельников старался не шевелиться и стоял как привинченный к полу. И всё-таки старушка не удержалась:
— Господи, с утра хлещут…
На остановке он спрыгнул и пошёл в прокуратуру пешком.
Инспектор ехал с обыска. Самогонщица выхватила из шкафа бутыль с бледно-ржавой жидкостью и уронила её на пол с радостными словами «Ой, простите!» Это «простите» она бросила раньше, чем бутыль. Прежде чем разлететься на крупные куски, бутыль задела стол, поэтому добрая половина жидкости ещё в воздухе вылилась на инспектора, пропитав брюки и даже попав в ботинок. Теперь самогон испарялся.
Петельников отшагал два квартала и у тополей свернул на асфальтовую дорожку к прокуратуре, вдыхая пропадающий запах почек, который ещё остался на бледно-салатных листочках, — дух смолы и мёда. Между тополями и зданием было что-то вроде скверика: стояло несколько свежевыкрашенных скамеек, и тянулась узкая рабатка с крепкими стрелами-листьями ирисов. Цветы будут синими: комендант Александр Иванович сажал только синие.
