— Он майор, а прапорщик — для маскировки. Может, он и твоим командиром будет.
Микола сдержанно засмеялся:
— Я студент, кохана моя, а студенты в большинстве своем анархисты.
— Значит, ты принадлежишь к благородному меньшинству. Зато это меньшинство — опора Украины.
— А если я не желаю быть опорой? Честно скажу, мне любая власть — до люстры.
При ярком свете он с восторгом рассматривал обнаженное чудо природы, достойное кисти Рембрандта. На ум приходила мысль, что, владея таким чудом, можно чувствовать себя счастливым, даже не будучи опорой какой бы то ни было власти. Сегодня одна Украина, завтра — другая, послезавтра — третья. И так на долгие годы, пока не исчезнет Украинское государство, как исчез Древний Рим, как исчезла Древняя Русь… Как это здорово, что вечно что-то появляется и что-то исчезает! Умные люди, которые жили в другие эпохи, говорили: все течет, все меняется, в одну реку не зайти дважды.
Соломию произвели на свет божий Карпаты. Одно ему непонятно: зачем в эту прекрасную головку природа заложила чуждую женщине программу? Пусть опорой Украины будет кто угодно, только не она. «И не я, — вел свою мысль Микола. — Ее призвание — любить меня, мое — любить ее. Ее призвание — хранить семейный очаг, мое — добывать пропитание, защищать очаг. Так было всегда».
Его мысль высоко не поднималась. Он будет устанавливать бытовую технику на радость всем, кто в этом нуждается, и прежде всего на радость Соломии. Всем своим друзьям и знакомым она с гордостью скажет: вот он, какой у меня мастер! Всегда мать гордилась отцом-трактористом, и они были счастливы.
Влюбленными глазами Микола смотрел на Соломию, и ему казалось, что она уже навсегда принадлежит ему и только ему.
— Ты меня любишь? — вдруг спросила она по-будничному просто и нежно притронулась щекой к его темно-русому чубу.
— Безумно, — выдохнул он шепотом.
— Хочешь, чтобы мы никогда не разлучались? Даже если какое-то время придется быть далеко друг от друга?
— Это как? Свою жизнь я уже не мыслю без тебя. Только… говори прозрачней.
— Наши души должны принадлежать единому богу. И чтобы он вдохновлял нас на одно общее дело.
Микола возразил:
— Бога не трогай. Я хочу, чтоб мы принадлежали друг другу. Думаю, для любви этого вполне достаточно.
— Тогда ты еще хлопчисько, — разочарованно произнесла она и отвернулась к стенке, заставив Миколу задуматься над ее словами.
Минуту длилась пауза.
— И все же, при чем тут бог? — спросил он, недоумевая. — Бог небесный или земной? В наше время все чаще поклоняются земным богам.
— Ты прав. Земные тоже силу имеют, — согласилась и напомнила: — Скоро утро. За мной приедут в девятом часу. Поспим немного.
Она уснула быстро. Дышала ровно, спокойно, как дышит тренированный спортсмен перед ответственными соревнованиями.
Миколе было не до сна. Ее «хлопчисько» ему не давал покоя. Себя он мальчишкой не считал уже много лет. Зачем же она его обидела? Не потому ли, что он на два года ее моложе? С годами возраст уравняется, и еще неизвестно, кто будет выглядеть старше: женщина расцветает раньше, но раньше и отцветает. Так ему объясняла сиротинская соседка, кареглазая, всегда очень серьезная Оля Пунтус, когда он стал оказывать ей знаки внимания: так, на день рождения преподнес полевые цветы — сочные, бордовые. Цветы редкие, здесь их называют воронцами.
Микола догадывался: Соломия имела в виду что-то другое. Дело, видимо, не в возрасте. Соломия многое знает, многое умеет. И догадка, что он у нее, видимо, не первый, до боли сжимала его горячее ревнивое сердце.
Догадка укрепилась, когда утром она стала собираться в дорогу. Вещи складывала не в чемодан, а в большой брезентовый саквояж. Он обратил внимание на ее серый шерстяной костюм и теплый серый свитер из козлиной шерсти.
— Зачем это тебе? Ты же едешь на соревнования? — спросил по делу. — На Балканах уже весна.
— В горах по ночам холодно, — ответила улыбчиво.
— Ты лучше захвати с собой оранжевый костюм. Будешь перед камерами красоваться, тебя покажут по телевизору, и я тебя сразу узнаю.
— Цвет этот, Микола, помаранчевый, — объяснила она. — За него нам еще предстоит сражаться.
— С кем?
— Пока не спрашивай. Бабушка мне говорила: будешь много знать — скоро состаришься, лень поселится в твоем сердце. А я тебя хочу видеть всегда молодым и работящим. Кто работает, тот зарабатывает. Это уже любимая поговорка моего татка.
— Представь себе, и моего — тоже! — признался он радостно, как будто сделал открытие.
В их семьях, оказывается, думают одинаково. И эта мысль придала ему уверенности: они будут вместе!
Трогательным и нежным было расставание. Микола сильно не печалился. Две недели, пока спортсмены будут соревноваться в меткой стрельбе, а с ними и Соломия, пролетят, как облака над Карпатами, и опять вернется солнце, согреет его солнечная улыбка.
Прощаясь, Соломия улыбалась, а в глазах, больших и карих, проглядывала тоска. Тоску он не заметил. Ведь разлука обещала быть недолгой — всего лишь две недели.
11
Но не две недели, а полных два года она не видела своей прикарпатской родины.
Несколько раз ей снился отец. Он что-то спрашивал о заработке. Хотя какие заработки, особенно в зимнюю пору? Здесь говорили: нет зеленки, нет и дела. Когда с деревьев слетают листья, начисто оголяется дубняк и снег ложится на обледенелую каменистую почву, тогда по всему противоположному склону ущелья просматривается не человек, а след от человека. Но в светлое время суток люди по склону не ходят, предпочитают отсиживаться в теплой землянке. А коль отсиживаются, то у Соломии нет и заработка. И она часами, кутаясь в длиннополый овчинный тулуп, в котором еще недавно российские солдаты несли караульную службу, как охотник из засады, высматривала подходящую цель.
Армейский тулуп принес ее помощник и телохранитель Шима Окуев, костистый бритоголовый малый. Как ударили ноябрьские морозы, Шима пробрался к русским в тыл и на огневой позиции гаубичной батареи ловко снял часового. Это, видимо, был контрактник-первогодок, беспечно присевший на станину и задремавший. Больше он уже не поднялся. Шима вытряхнул его из тулупа, той же тропинкой вернулся в аул.
— Дарю от всего сердца, — сказал он Соломии и протянул ей мешок с тулупом. — Хорошо будет лежать на камне.
Подарок оказался далеко не новым, от него несло старой овчиной и махорочным дымом, чего Соломия не переносила. Но она приняла его охотно. Правда, потом жалела. Шима потребовал, чтоб она ему отдалась. Он было полез к ней, но тут же получил в лоб рукояткой пистолета.
Больше он не приставал. Опять между ними установились ровные деловые отношения. Находясь поблизости, он по-прежнему мурлыкал свою тягучую песню о дивной красоте Кавказских гор. Хвалился, что эту песню сочинил поэт Яндарбиев, его родственник и бывший президент Ичкерии.
Ни песня, ни автор ее сердце не трогали. Перед ней были горы высокие, даже отдаленно не похожие на родные Карпаты.
О Карпатах она пела тихо, про себя. Лежа в расщелине, под тяжелым и сырым тулупом, пела шепотом, как певал бывало, бондарничая, отец:
Вивци, мои вивци, били, як туманы.
Ой, що з вамы будэ, як мене не стане?
12
В июне Микола получил диплом. Теперь можно было возвращаться домой, на родную Слобожанщину, отчитаться перед родителями. Билет уже был в кармане. Завтра он скажет городу Левы «до побачення». Но что-то его удерживало.
Зашел проститься с Гуменюком. В тире тот был не один. Два подростка в синих шортах и серых рубашках возились с автоматом Калашникова.
— Новая смена, — показал Гуменюк на ребят. — Наши скауты. Оружие любят, а стрелять не умеют. Но у нас как в армии: не умеешь — научим, не хочешь — заставим… Этих заставлять не надо, старательные, только без понятия. Разобрали автомат, а собрать — слабо… Вот девчата были! Разбирали и собирали с закрытыми глазами, притом на скорость. А как стреляли! С двадцати метров в пятак попадали. Не работа — загляденье. Помнишь, выезжали на Яворовский полигон. По движущейся мишени воякам Железной дивизии нос втерли. А ведь эта дивизия еще советской закалки.
