— Это было бы очень здорово!
— Я тебе позвоню завтра утром и сообщу, куда он будет переведен.
— Я твой должник, Джуди.
— У тебя есть еще что-нибудь, Фрэнки? Ты что-то недоговариваешь.
— Джуди, не знаю даже, как тебе сказать…
— Не тяни, в чем дело?
— Джуди, твоя жена путается со Смитом Холлом… Извини, я должен был это сказать. Я подумал, что пусть лучше ты услышишь это от меня.
Некоторое время Джуди молчал, стойко выдерживая удар. После чего произнес совсем тихо:
— Спасибо тебе за откровенность, Фрэнки.
Через секунду раздались частые и громкие гудки.
* * *
Джуди Хант не обманул — в восемь часов утра он разбудил Фрэнки телефонным звонком и сообщил, что для Ховански он сумел подыскать неплохое место в Министерстве юстиции и теперь его польский приятель будет курировать половину тюрем штата.
С этой новостью Галлахер перешагнул порог исправительного учреждения, где его с унылым видом дожидался Томас.
Происшествие в тюрьме по-прежнему продолжало оставаться событием дня, и у ворот учреждения дежурили толпы назойливых журналистов, рассчитывая хотя бы на небольшое откровение начальника тюрьмы.
Однако Ховански третьи сутки не покидал территорию тюрьмы и стойко пережидал осаду репортеров. Поглядывая из окон своего кабинета на журналистов, шумно наскакивающих на каждый выезжающий автомобиль в надежде отыскать в салоне самого популярного человека недели, он думал о том, с какой радостью засадил бы всех этих репортеров в одну камеру, а потом бы с радостью выгуливал их по тюремному дворику.
Своей неуемной прытью журналисты напоминали ему стаю воробьев, атакующих брошенную корку хлеба. Особенно раздражал его высокий и рыжебородый детина, который совал микрофон в зубы каждому входящему. Даже через толстые стекла он слышал его резкий и пронзительный голос, который задавал один и тот же вопрос:
— Не собирается ли Томас Ховански уходить в отставку?
Машину Фрэнки он тоже заметил из окна и понял, что не способен усидеть в своем кабинете, и поспешил навстречу агенту ФБР: час назад Фрэнки сообщил ему по телефону, что он сдержал свое обещание и у него имеются неплохие новости.
— Как ты себя чувствуешь? — бодро поинтересовался Галлахер. — Подъезжая к тюрьме, я сначала подумал, что у ворот проводится какой-то митинг в защиту заключенных. А потом понял, что для собственной рекламы ты переманил к исправительному центру всех журналистов города. Объясни мне, приятель: чем ты их взял? Может быть, предложил им поменять свои дома на комфортабельные камеры? Я смотрю, они клюнули на твою уловку! А ты ловок! Я ведь сам давно мечтаю о том, чтобы упрятать всех надоедливых журналистов как можно дальше.
Фрэнки излучал благополучие. Его улыбка красноречиво говорила о том, что он доволен жизнью и даже казенная атмосфера тюрьмы не способна подействовать на него угнетающе.
— Ты спрашиваешь, как я себя чувствую? А как должен чувствовать себя человек, которого жарят на сковородке? Я уже не сплю по твоей милости третьи сутки. Не выхожу из тюрьмы, чтобы не столкнуться нос к носу со сворой борзописцев, которые только и жаждут, чтобы поместить мою физиономию, помятую бессонными ночами, на первые полосы газет, — сухо пожал Том протянутую руку.
— Том, дружище, у тебя отныне нет повода для беспокойства, — слегка приобнял здоровяка за плечи Фрэнки. — Завтра из министерства придет важная бумага о том, что ты получаешь новое высокое назначение.
— И где же я буду работать? — недоверчиво посмотрел Том в жизнерадостную физиономию Фрэнки.
— Тебя переведут в Министерство юстиции. С завтрашнего дня в твоем ведомстве будет половина тюрем штата. Ты идешь на повышение, Том, тебе очень пойдет эта должность. Только обещай мне, что когда меня арестуют за мои явные и мнимые грехи, то ты подыщешь для меня тюрьму поприличнее.
Томас Ховански широко и добродушно улыбнулся: все-таки этот фэбээровец неплохой парень.
— Разве я могу отказать своему другу в такой малости. А что будет с русским?
— С русским вопрос тоже решен. Послезавтра он будет выслан из страны. А теперь, я думаю, ты угостишь меня чашкой кофе? Знаешь, у меня был тоже очень непростой день.
Аэропорт Сан-Франциско гудел как потревоженный улей. Возбужденные туристы, нагруженные яркими баулами и чемоданами, и похожие друг на друга как две капли воды деловитые командированные с портпледами через плечо толпились у стоек регистрации, баров, журнальных киосков. Под высоким потолком международного терминала то и дело гулко раздавались объявления о прибытии очередного рейса. В этой шумной толчее никто не обращал внимания на компанию четырех мужчин, решительно разрезавших толпу пассажиров. На первый взгляд могло показаться, что эти четверо — небольшая официальная делегация. Подчеркнуто строго держались трое двухметровых молодцев, аккуратно, с трех сторон оберегавшие от неосторожных авиапассажиров четвертого — крепкого мужчину с колючим настороженным взглядом. Четверка, искусно лавируя между стайками туристов, миновала мужской туалет и комнату службы безопасности аэропорта, подошла к узкой стальной двери без вывески и, мягко толкнув ее внутрь, исчезла в черном зеве коридора. Дверь бесшумно затворилась…
Егор Сергеевич не спеша извлек из сумки бинокль и поднес его к глазам. Мощные окуляры многократно приблизили к себе стоящие в ряд самолеты. Нестеренко перевел бинокль на группу пассажиров у трапа российского «Ил-96». Рассекая взлетное поле, к самолету подъехал черный джип, из которого вышли четыре человека. Нестеренко разглядел Варяга в окружении троих мужчин. Коротко постриженные затылки, уверенные взгляды, подтянутость и независимость, с которой они держались среди пассажиров, указывали на то, что это люди из ФБР.
Нестеренко посмотрел на руки Варяга. Конечно, этого следовало ожидать: на правом запястье он рассмотрел наручники, которые крепко сцепили его с левой рукой одного из сопровождающих. Они остановились у трапа, пропуская вперед всех пассажиров, о чем-то недолго посовещались и потом стали подниматься по ступенькам. Варяг ничем не отличался от троих охранников и был одет так же строго: неброская дубленка поверх серого костюма в полоску. Вот только выглядел он несколько устало, даже гладко выбритое лицо не сумело скрыть отпечаток пережитого. Наконец они поднялись на площадку, где их встречала молоденькая стюардесса. В ее лице было столько ласки, как будто к ней одновременно пожаловали четверо любовников. Варяг повернулся лицом в сторону стеклянного купола аэровокзала и поднял вверх свободную руку, а потом, увлекаемый фэбээровцем, шагнул в салон.
Самолет заглотил четверку последних пассажиров.
Когда люк закрылся, Нестеренко упаковал бинокль в футляр и достал из кармана маленький ключик.
— Возьмите, это вам.
— Где они лежат?
— Здесь, в аэропорту. Камера хранения. Ячейка 1794.
Фрэнки Галлахер задержал на старике строгий взгляд и спросил:
— Негативы тоже?
— Разумеется, — вяло отреагировал Нестеренко.
Он уже потерял интерес к Фрэнки — через два часа из этого же аэропорта вылетал самолет, который должен будет доставить его в Париж. Академик Нестеренко летел на конгресс по международному праву. Его доклад — о борьбе с международным терроризмом — был в числе первых.
— Я не привык обманывать людей. — И, едва улыбнувшись, добавил: — Даже если где-то и затерялся один-единственный кадр, то он уже не сможет повредить вашей репутации. Я вам обещаю.
Фрэнки сунул ключ в карман и облегченно вздохнул:
— Я на это очень надеюсь.
— Знаете, Фрэнки, у меня останутся самые приятные воспоминания о нашем сотрудничестве.
Егор Сергеевич снова посмотрел на «Ил-96». Трап уже отъехал в сторону. Через несколько минут Варяг станет недосягаем.
— Я не могу ответить вам тем же и рассчитываю на то, что это последняя наша встреча.
— В этом вы можете не сомневаться.
— Боюсь, как бы пресса не разнюхала раньше времени об отъезде вашего друга и не подняла вой.
— Вам не стоит об этом беспокоиться, мистер Галлахер. Вы читали сегодняшние газеты?
— Нет, а что, собственно, произошло?
Нестеренко достал из сумки сложенную «Лoc-Анджелес таймс», аккуратно расправил ее широкой ладонью и протянул Фрэнки.
— Вот, взгляните сюда… Сейчас об этом деле будет писать вся пресса Америки. Так что у нас с вами не будет повода для беспокойства.
Фрэнки взял в руки газету. Заголовок на первой полосе вопил огромными буквами: «Двойное убийство, или Почему застрелился окружной прокурор». На крупной фотографии, которая занимала чуть ли не половину газетной страницы, он увидел распластанное на полу тело Джуди Ханта. Его голова была неестественно запрокинута назад, правый висок измазан запекшейся кровью, а в шаге от него валялся крошечный пистолет. На мертвом лице застыло задумчивое выражение, и лишь в широко открытых остекленевших глазах пряталась невысказанная тоска. Оказывается, Джуди мог быть и таким. Ниже Фрэнки прочитал: «Сегодня в Сан-Франциско, в своем доме на бульваре Гири, застрелился окружной прокурор Джуди Хант. Но прежде чем сделать роковой выстрел, он застрелил жену. Мотивы этого ужасного инцидента неизвестны, так как самоубийца не оставил предсмертной записки. Джуди Хант был одним из самых влиятельных юристов Америки, и в Белом доме серьезно рассматривали его кандидатуру на пост генерального прокурора Соединенных Штатов. Эта трагедия никак не увязывается с тем, что известно о нем. Джуди Хант блестяще закончил два колледжа — экономический и юридический. Одно время он занимался адвокатской практикой, и в число его клиентов входили самые влиятельные люди не только штата, но и всей Америки — среди его клиентов числились мэр Сан-Франциско и сам губернатор. Представители Белого дома также частенько обращались к нему за помощью. Тем более странным было его желание прервать адвокатскую деятельность и перейти на государственную службу. В подробностях этой загадочной трагедии предстоит разобраться полиции, нам же остается только недоумевать, какие обстоятельства заставили Джуди Ханта прервать свою стремительную карьеру. У окружного прокурора осталось двое детей — старший сын Роберт учится на первом курсе юридического колледжа в Гарварде, младшая дочь Ребекка в этом году заканчивает школу».
