– Не пойму, товарищ полковник, что связывает Нанай Маро с Кандиларовым? Они принадлежат к разным социальным слоям. Я допускаю, что они не знали друг друга. Зачем тогда Насуфов похищает его, держит две недели на даче, убивает? Что хотел узнать или получить от своего узника полуграмотный Насуфов? Не был ли он всего лишь орудием в чьих-то руках? Кому служил?
– Бангееву! – почти закричал Шатев. – Кому еще, кроме Бангеева! Он же хозяин дачи!
– Примитивное заключение, – холодно остановил его Бурский. – Не витает ли над всем этим делом еще чья-то зловещая тень?
– Пусть так. Возможно. Но тогда тем более надо потолковать с Бангеевым! Согласен, он станет все отрицать. Поставим его в известность, что мы побывали на его даче.
– А как ты объяснишь ему наш интерес именно к его даче – на отшибе третьесортного курорта, по окончании дачного сезона? Что ж, выложи тогда и про записочку в потайном кармане Кандиларова, и про вертолет… Молчишь? – Полковник нахмурился. – Может, по-твоему, подоспело время раскрыть наши карты?.. Как ни странно, я верю, что Насуфова послал на дачу Бангеев. Не обои, конечно, менять. Я сам согласился бы поговорить с Нанай Маро, но только при условии, если вы найдете благовидный предлог для такого свидания. Вот и придумайте!
– А что тут думать? – сказал Тодорчев. – Районное начальство посетило курорт с целью профилактического осмотра. Иван, как и положено сторожу, сообщил, что неизвестные лица проживали на даче в отсутствии владельца. А так как последний прописан в Софии, нам поручили его уведомить.
– Браво, юноша, – похвалил стажера Цветанов. – Твое предложение элементарно просто, даже наивно, этим-то и подкупает. Как говорится, оно жизненно достоверно. Но ставлю еще одно условие. Кто-то – может, даже Бурский, если он для надежности согласится снова привлечь своего приятеля журналиста… – Говоря о Лилкове, полковник хитро прищурился. – Да, так если они подскочат к Ивану и убедят его играть нашу игру. Без этого игра не выйдет.
Так и решили. Оставался еще вопрос о бриллиантовом перстне для Нанай Маро. Без перстня Шатев не мог показаться в «Пуэрто-Рико», ибо милиция, как и следовало ожидать, не располагала уникальными драгоценностями. Обратились в «Ювелирторг», но и там только руками развели. А с фальшивым колечком и соваться не стоило. Перстень, предположим, нашелся бы в музее. Но надо ведь будет дать его в руки покупателю. Значит, рисковать государственным достоянием? Конечно, можно устроить так, чтобы милиция, внезапно нагрянув, изобличила спекулянтов и конфисковала якобы краденую вещь, но такие сложности только запутали бы и без того нелегкое дело.
Чтобы не заглох интерес к сделке, Шатев все же явился в бар, повидался с Нанай Маро. Легенда была такая: перстень покойного деда завещан ему, внуку, да бабка никак не хочет отдавать – как же, воспоминание о супруге, который носил перстень со дня свадьбы и до самой кончины.
– Стало быть, старушка выпендривается? Бывает, – сказал Нанай Маро. – Сможешь вырвать – тащи, поглядим. А так, байками пробавляться – мерси.
Пришлось капитану убраться восвояси. Но кроме холодочка, а может, и подозрения, с каким встретил его Насуфов, не укрылось от внимания Шатева еще кое-что: бармен разглядывал его с предельной внимательностью, словно желая запомнить. А всех «шестерок» как ветром сдуло.
24 октября, четверг
Вечером Бурский позвонил Лилкову:
– Эй, борзописец, не желаешь еще разочек посмотреть на лучшие в мире горы?
– Излишний вопрос. Всегда готов. Уж не открываете ли вы новый автомобильный маршрут: София – Старая Церковь?
– Тебя шеф отпустит?
– Я замещаю главного – его вызвали в столицу, на очередную перековку. Так что нынче я сам решаю, сочинить ли очерк о дровосеках или эссе о надоях молока на высокогорных пастбищах. Когда тебя ждать?
– Выезжаю в шесть тридцать.
– В восемь ноль-ноль кофе будет на столе. Чао.
Через полтора часа бешеной автомобильной гонки Бурский позавтракал у друга, а затем оба сели в машину. Свежий осенний ветерок продувал насквозь, пришлось включить печку. Когда тронулись в путь, Лилков закурил и, подняв воротник плаща, сказал:
– Я решил взять у тебя интервью. Ты не против? Бурский пожал плечами.
– Вероятно, тебе известен один из принципов журналистики: ненаписанные материалы не публикуются, неопубликованные – не оплачиваются. Записывать тебя я не буду, печатать – тоже. Как видишь, интервью вполне бескорыстное.
– Вопрошай, – разрешил майор.
– Вопрос первый. Ты давно уже кандидат юридических наук, это дает тебе большие возможности развернуться в жизни. Почему ты ими не пользуешься?
– Пользоваться?
– Я в хорошем значении! Ты мог бы работать в НИИ. Или стать судьей, прокурором. Работенка культурная, всеми опять же уважаемая… А то, чем занимаешься ты, не только не уважают, но даже и побаиваются.
– Ты ведь, Пухи, сам как-то мне объяснял, в чем разница между автором и редактором. «Кто может – пишет. Кто не умеет – редактирует». Я ничего не спутал?
– Ты конец позабыл! Конец – такой: «А кто и редактировать не способен, сочиняет критические статьи. И уж на самом последнем месте – преподающие литературу».
– Ну, у нас – нечто подобное: одни (первые!) раскрывают обстоятельства преступления, отвечают на классических семь вопросов: что, где, когда, кто, почему, каким способом и, наконец, с чьей помощью. А после них другие – вторые, третьи, четвертые и прочие – оформляют, предлагают, обвиняют, решают, исполняют, судят, милуют и все такое прочее! И все это в зависимости от деятельности первых. Да, я хочу быть среди первых! Среди тех, кто раскрывает преступления, кто решает логические задачи, подбрасываемые жизнью.
– Да все мы ежедневно решаем задачи, подбрасываемые житьем-бытьем, – возразил Пухи.
– Ладно, можно сказать и поскромней – преступником.
– Логические задачи… Ты что, в шахматы играешь с твоими… э… клиентами?
– Шахматы не шахматы, а сложностей у нас под завязку: и логических рассуждений, и необходимости предвидеть ходы противника. Во-первых, противник не всегда играет белыми, во-вторых, в этой игре нет правил, вообще никаких, и каждая фигура ходит туда, куда ей заблагорассудится… Я начинал с ненависти, с чувства мести. Мы с тобой уже знали друг друга, когда чьи-то разнузданные сыночки изнасиловали подругу моего брата. И он, понимая, что не сумеет разоблачить и наказать их, покончил с собой. Ему было восемнадцать… Но я жив. И хорошо, что я – жив. Иначе сколько негодяев гуляли бы сейчас на свободе, а не сидели в тюрьме!
– И до сих пор – ненависть и месть?
– Говорю же: с этого я начинал. Теперь поутихло. На смену ненависти пришло интеллектуальное отношение к социальной гигиене, к профилактике. Порою и жалость испытываю к преступникам, особенно когда судьба – наследственная предопределенность, социальные условия – была к ним жестока… И тогда я думаю: ведь если бы я оказался в таких же генетических и социальных условиях, а он – в моих, ведь я бы… я был бы преступником, а он бы меня преследовал, наказывал. Но такое приходит в голову редко. Обычно я смотрю на преступление как на болезнь, а себя ощущаю кем-то вроде хирурга. Или вот еще сравнение – тараканы: они не виноваты, что родились тараканами, но мы-то их истребляем!
– Только тогда, когда они начинают нас одолевать, правда?.. И последний вопрос интервью: были в твоей жизни выдающиеся события?
– Только одно, в самом начале, при рождении – первого июля тысяча девятьсот пятьдесят первого года. Пояснять надо?
– А что пояснять? Дата как дата…
– Нет, брат, это первый день второй половины первого года второй половины нашего столетия.
– Мать честная. Как ты этакое придумал?
– Не придумал. Вычислил, борзописец.
– Ох, не завидую я твоим противникам по игре.
Машину оставили перед отелем-рестораном «Горицвет» и, не заходя туда, отправились к сторожу. Дома была только Пенка. Оказывается, Иван пошел звонить в Софию. Пенка указала им конфискованную дачу, где нижний этаж приспособили под почту и даже табличку повесили «Почта – Телефон – Продажа газет и журналов». Сезон кончился, и почтовый начальник отправился в лес на заготовку дров.
На подходе к почте они увидели Ивана, который кинулся им навстречу с радостным воплем:
– Да я ж вам, вам собираюсь звонить!
– Насчет чего? – спросил Лилков.
– Как насчет чего?.. На дачу кто-то залез. К господину Бангееву!
– Ты кого-то видел? – спросил Бурский.
– Да нет, только свет горит – люстра в большой комнате, ну и видно сквозь щели в ставнях.
– Может, это мы забыли выключить?
– Выключили, я помню. Опять же замок на кухне сорван.
– Надо спешить, – сказал Бурский, обернувшись к Лилкову. – Не нравятся мне люстры, которые светятся среди бела дня.
Подойдя к даче, решили поначалу разведать обстановку. Дверь, выходящая на террасу, была закрыта, а та, что вела в кухню, приотворилась – замок с нее вообще исчез.
