Надежда Викторовна задумчиво положила руку на трубку телефона и загадочно улыбнулась. А как однако он был прав этот последний комиссар первого ранга районного маштаба! Как тонко чувствовал обстановку! В отличии от своего областного начальства, которое всего через месяц вон из того монолитного здания, что напротив, слало в мятежную Москву факс за факсом: народ Урала единодушно поддерживает ГКЧП, в городе сохраняется социалистический порядок и законность, правда… на площади Павших революционеров с утра митингует крошечная группа каких-то хулиганов, но население обходит их стороной.
А в это самое время центральная площадь под окнами обкома партии в десять тысяч голосов орала: «Долой ГКЧП!» и «Ельцин, Ельцин, Ельцин!», а Чебаркульская танковая дивизия отказалась выполнять приказ центра о наведении социалистического порядка и законности. Но первый секретарь обкома партии не хотел верить своим глазам и расстраивать Москву непроверенными слухами…
Коробейникова вспомнила все это и тут же забыла. Прошлое теперь мало интересовало ее. А собственное прошлое — просто раздражало. Оно было безвкусным, как много раз пережеванное мясо.
— А пережеваное мясо волку не впрок! — гордо повторила Надежда Викторовна ставшую совсем недавно любимой поговорку, как всегда при этом, смешно оскалила зубы и решительно сняла трубку.
Претендент на пост советника генерального директора «Надежды — прим» имел на редкость русскую внешность. Наверное, именно такими были лица русских людей до татаро-монгольского нашествия. Волосы цвета свеже-засушеной соломы, исключительно прямой нос, излишне доверчивые, безмятежные голубые глаза, волевая, гранитная челюсть. Среднего роста, крупноголовый, с квадратным торсом он походил одновременно на каждого из трех репинских богатырей, и ни на кого конкретно. Более точному сходству мешало отсутствие бороды, усов, ну и, конечно, соответствующей родословной.
Он первый в городе стал являться на презентации в черном смокинге. Любил дзю-до, охоту, девочек и пошлые анекдоты. Писал по способностям, но деньги хотел получать, как все, по потребностям. Очевидно, родная газета считала это блажью, потому что платила все меньше и меньше, а в последнее время и, вообще, перевела на полный хозрасчет, искренне полагая, что для собкора в эпоху дикого капитализма вполне достаточно и ее солидной марки.
Если бы это было не так, Надежда Викторовна, скорее всего, никогда не услышала бы от своих скороспелых друзей его истинно русской фамилии и, уж точно, не корпела бы над его гороскопом до позднего вечера.
Вообще-то, с некоторых пор она не очень-то нуждалась в советах посторонних людей и охотно советовалась только с собой.
Но иметь в советниках собкора крупнейшей столичной газеты все равно, что русскому человеку на Молдаванке в Одессе, иметь попугая, говорящего на идиш, Это ж — большими буквами во весь экран, да просто — золотая рыбка на посылках!
Собкор опоздал на полчаса и был для такого утра чересчур возбужден и весел. Надежда Викторовна не без основания решила, что это по случаю бессонной ночи и взятии Белого дома. Но собкор тут же внес ясность.
— Хэлло! — по-хозяйски поприветствовал он Коробейникову, как шеф молодую секретаршу, сел в кресло напротив и без спросу потянулся к апельсинам в граненой хрустальной вазе. — Представляете, вчера был в гостях. Такие девочки — первополосный материал! Предлагали заночевать, вокзал все же — горячая точка! Но мне же утром к вам. Неудобно как-то являться… небритым. А у них три бритвы, и все — для ног! Вы, кстати, какими пользуетесь? А то могу порекомендовать! Вообще-то, надо было остаться: один раз откажешься, в другой — не предложат. Но черт дернул отказаться! И черт его знает, почему! Наверное, из ревности! Я и ушел, на ночь глядя. Иду. Темнотища кругом, фонари там, как светофоры — только на перекрестках!
Собкор доел апельсин и взял второй. Коробейникова машинально потянула вазу к себе. Не из жадности, просто, чтобы обратить на себя внимание. И на миг отключилась.
— Иду себе, песни пою, — настиг ее мужественный голос претендента, — готовлю репортаж о событиях в Москве, вдруг там наши чего-то не заметили, а по телевизору же все четко, особенно, когда крупным планом. Вдруг у них там в номере дырка, а я тут как тут! Знаете, я специалист по… забиванию дырок!
Собкор внимательно посмотрел на Коробейникову. Кажется, поняла буквально. А жаль: такая метафора пропала!
— Когда раз на углу, у самого моего дома — трое из ларца. И сразу по делу: давай махаться! А я же дзюдоист, соображаю мгновенно: если больше одного, это уже не спорт. Одного завалю, а остальные меня порвут — не склеишь. А главное, как же я завтра, то есть, сегодня, к вам попаду… небритый? Ну и махнулись: я им слаксы и адидасную куртку, а они мне вельветовые джинсы и телогрейку. Шпана вокзальная! Но когда вынули из слаксов корочку «Комсомолки», столько было вопросов! Не поверите! Я уже как-то к этому попривык, а тут даже гордость взяла за контору: уважает народ газету! Корочку мне вернули. Я уже и заметку в Москву об этом отправил. Вместо репортажа, ну того, из Белого дома.
— Вернули корочку? — неожиданно оживилась Надежда Викторовна. — Скажите пожалуйста! А сколько вы получите за эту… свою заметку? На новые слаксы хватит? А если бы вас убили, вы бы тоже…
— Че? — собкор невозмутимо стащил с вазы очередную апельсинку и как крутое яйцо постучал ею по подлокотнику кресла. — Вы хотите спросить, написал бы я о том, как меня убивали? Конечно! Хотя, думаю, с этим были бы проблемы. Скорее всего, об этом написал бы другой. И я почти знаю, кто именно. У нас в конторе стопроцентная взаимозаменяемость, как в японской фирме. И безотходное производство, как… в концлагере. Помните? — кожа, ногти — все в дело! Не пропадать же добру! В этом смысле, смерть каждого из нас — лишь сюжет для небольшого рассказа, хорошо, если сенсационного. И лучше всего этот рассказ написать самому! А то дружки-приятели потом наврут, наворотят такого — из зависти! Будет стыдно перед будущим читателем! Вот Черчиль, говорят, заранее лично расписал свои похороны, чтобы все было по уму! А как с этим в вашей конторе, то есть, я хотел сказать, в вашей, пирамиде?
— У меня не пирамида, молодой человек! — как можно внушительней произнесла Надежда Викторовна. — У меня — спираль.
— Спираль? — ехидно прищурился «комсомолец». — А че — это очень по-женски! Все ясно: боитесь быть тенью АО МММ, оригинальничаете, интересничаете! А, впрочем, народ любит, когда все — шиворот-навыворот, с намеком, с гнильцой! Я как-то поместил в региональном приложении к «Комсомолке» что-то вроде карикатурки: ну там такая роскошная обнаженная дамочка, и у нее между ног… птички свили гнездо. У нас как раз дырка образовалась, а забить нечем! Ну я и забил! Так на следующий день нас буквально задолбали: общество охраны детства и материнства, женщин и птиц — ах, ой, оеее-ей! А читателям, между прочим, очень понравилось, многие просили повторить! Послушайте, у вас же до сих пор нет эмблемы! Так может заделаем спираль, а?
— «Надежда-прим» — не фирма по распространению противозачаточных средств! — раздраженно отмахнулась Коробейникова. — Спираль — это же фигурально! Давайте, поближе к теме!
— Да, действительно, — тут же согласился собкор, — народ может неправильно понять. Спираль, если не фигурально, должна отталкивать, а нам с вами нужно, наоборот, притягивать!
Надежда Викторовна уже хотела предложить гостю чай, но глянув на русского богатыря, засомневалась: такие крепкие мужики чаем разве что закусывают. Тем более, в Москве, тем более, в «Комсомольской правде»! Чего доброго, встанет из-за стола и опустит на прощанье, как Брежнев Индиру Ганди: мол, спасибо за чай!.. А завтра в «Комсомолке» его заметка! А после нее кто же на Руси будет играть в азартные игры с непьющим человеком! Тем более, на свои кровные!
Тут же забыв про чай, Коробейникова решительно подошла к серванту от «Полины» и вскоре вернулась к журнальному столику с бутылкой «Наполеона» в одной руке и крошечным серебряным подносиком в другой. На подносике — две мельхиоровые коньячные стопки и блюдечко с тончайшими лимонными дольками. По тому, как молодецки блеснули глаза собкора, как он возбужденно привстал ей навстречу, хозяйка «Надежды-прим» поняла, что приняла единственно верное решение.
Первую стопку почетный гость позволил Надежде Викторовне налить себе не до краев, но потом конъяк отобрал и наливал себе сам — по-домашнему, то есть, с верхом и без счета.
— Наполеон! — полупрезрительно, полувосхищено усмехнулась про себя Коробейникова, но коньяк отобрать не спешила. Собкор, кажется, не числился среди местных алкоголиков, и она не без оснований посчитала злоупотребление ее дорогим коньяком признаком доверия, а, может, и уважения.
