Наконец до нее во всей полноте дошло, какую оплошность она допустила.
– А разве я представлялся? Представлялся мой начальник, майор Черепанов. А я, насколько помню, в сторонке стоял. Откуда же вы тогда знаете, кто я такой?
– Ну, я догадалась, – совсем уж растерялась она.
– А вот маленьких дурить не надо, некрасиво это, поверьте мне…
Я взял женщину под руку и повел в дом. Она не сопротивлялась, но явно давала понять, что вынуждена повиноваться.
Входной холл показался мне насколько просторным, настолько и скромным. Стены в многослойной грунтовке серого цвета – ни краски на них, ни обоев, на полу плитка грубой фактуры, железобетонная лестница с чугунными перилами, массивные двери из тяжелого дуба. Здесь не было строительной пыли, характерной для помещений с незаконченным ремонтом, но складывалось впечатление, что работы здесь непочатый край. И лестницу не мешало бы облагородить, и стены. Впрочем, если хозяева дома пытались создать атмосферу грубого и скудного средневекового замка, им это почти удалось. Но тогда не мешало бы повесить на стены флаги с гербами, копья, щиты и мечи; и чучело в рыцарских доспехах вполне гармонировало бы с готическим стилем.
Я открыл ближайшую дверь и увидел небольшое помещение, похожее на вахтенную комнату. Стол, мониторы с мерцающим на них изображением фрагментов окрестной местности, пустующее кресло, мягкая кожаная кушетка. Здесь было чисто, из открытого окна поступал свежий воздух, но я все же учуял казарменный дух, присущий служебным помещениям: едва уловимо пахло обувным кремом, табаком и мужским одеколоном. Кто-то дежурил в этой комнате, и не так давно. И наверняка не Надежда Викторовна несла здесь вахту. Хотя она могла присутствовать в этой комнате, когда на мониторах мелькало мое лицо.
– Вот вы где меня видели, и не надо этого скрывать, – показав на монитор, сказал я.
В помещение ввалился старший лейтенант Кузема, опер из нашего отдела, но, увидев, что я занят разговором, почтительно сдал назад.
– Но это не так, – сокрушенно мотнула головой экономка.
– Так, моя дорогая, так…
Я усадил ее на кушетку, а сам занял место за пультом слежения. Из кадров обзора на мониторе я нашел пристань и лестницу, по которой не так давно забрался в пещеру, увеличил изображение. Представил, что отсюда из кресла наблюдали за тем, как я по своей глупости лезу в ловушку, как насмехались надо мной. И вряд ли улыбку, выступившую на моих губах, можно было назвать доброй.
– Где здесь рычажок или кнопка? – спросил я и провел рукой по гладкой поверхности стола.
– Какой рычажок?
– Которым приводилась в действие решетка.
– Какая решетка?
– В пещере… Не надо изображать дуру, Надежда Викторовна. Поверьте, вам это совершенно без надобности. Угадайте почему?
– Почему?
– Потому что вы и есть дура. И это не оскорбление, это факт… Я не знаю, кто такой Прилепов Давид Юльевич, но я прекрасно знаю, что собой представляет его сын. Вы думаете, почему я не мог попасть к вам в дом в прошлый раз? Потому что у нас не было доказательств его вины. А сейчас доказательства есть, как есть и постановление на арест Гарри Прилепова. Он убил супружескую чету Сухниных, причем с особой жестокостью. А вы его покрываете. Значит, вы соучастница преступления. Вам это нужно?
– Я не знаю, о чем идет речь, – сказала женщина и поджала губы, чтобы я не видел, как они дрожат.
– Бросьте, не надо. Я назвал вас дурой, хотя должен признать, что вы умная женщина. Ведь это вы предложили Гарику отпустить Арину, правда?
– Какую Арину? – напряженно, как будто я задел ее за живое, посмотрела на меня экономка.
– Арину Верховцеву. Гарик убил ее сестру, а ее саму похитил. И здесь, в этом доме, она тронулась рассудком. К счастью, есть светила в медицине, которые смогли привести ее в чувство, – преувеличил я. – Арина рассказала, что с ней случилось… В общем, мой вам совет, не стройте из себя невинную овцу. Вы же умная женщина, вы должны понимать, что спасти вас может только чистосердечное признание.
– Насколько я знаю, чистосердечное признание смягчает вину преступников. Но я не совершала никаких преступлений…
– Тем более. Дайте свидетельские показания и живите спокойно.
– Но я не могу, – опустив голову, мотнула ею женщина.
– Что вы не можете? – Я чувствовал себя пилотом штурмовика, пикирующего на цель, до которой, наконец, добрался после долгого перелета над вражеской территорией.
Осталось только точно сбросить бомбу и уничтожить вражеский объект. Но ведь можно и промазать. А еще и сбить могут над этой самой целью…
– Не могу, – еще ниже опустила голову она.
– Значит, вам есть что сказать. Есть, но сказать не можете, – сделал я вывод.
– В том-то и дело, что нечего… Гарик не мог никого убить. Он бедный и несчастный человек, страдающий умственными отклонениями. Он олигофрен с рождения, но поверьте, нет более безобидного существа, чем он…
Надежда Викторовна все так же держала голову опущенной, видимо, для того, чтобы не смотреть мне в глаза.
– Как я могу вам верить, если вы сами себе не верите?.. Ладно, не хотите помогать нам, не надо. Мы сами найдем Гарика. Не думаю, что это будет просто, но мы справимся. Но только тогда не взыщите…
– Вы его не найдете.
– Откуда такая уверенность? – всполошенно спросил я.
Не понравился мне тон экономки. В таком ключе говорят о субъекте, исчезнувшем с лица Земли. Уж не убит ли Гарик?
– Знаю. Он так далеко, что его невозможно найти.
– Надеюсь, не в земле?
– Может, и в земле. Но живой…
– А давайте обойдемся без тайн и загадок?
– Но это загадка, где он. Для вас… И для меня…
– Для нас – да, для вас – нет. Не темните, Надежда Викторовна. Очистите свою совесть, пока не поздно.
– Моя совесть чиста.
– Не может быть чиста совесть, когда в глазах бревно. Почему вы не смотрите на меня, боитесь, что я увижу это бревно?.. В глаза мне смотрите, Надежда Викторовна, в глаза! – решительно потребовал я.
Женщина подняла голову, посмотрела на меня, но надолго ее не хватило. Вот взгляд ее дрогнул и отклонился в сторону с той упругостью, с какой Ванька-встанька меняет горизонтальное положение на вертикальное.
– Я вас понимаю, Надежда Викторовна. Знать, какое чудовище покрываешь, и быть при этом непоколебимо спокойной – это ведь не каждому дано.
– Гарик не чудовище, – прикрыв глаза ладошкой, едва заметно качнула она головой. – Он бедный, несчастный человек.
– Ну, бедным его назвать очень сложно. Я так понимаю, отец у него человек богатый.
– Состоятельный. Но бедный он не в том смысле.
– Душа у него бедная. Поэтому и убивает легко.
– Не убивал он никого.
– И кто такая Арина, он тоже не знал?
– Может, и знал, но мне об этом не говорил…
– И ночь с двадцать восьмого на двадцать девятое июля этого года он провел здесь, в этом доме?
– Да, эту ночь он провел здесь, – задумываясь, ответила она.
– Видно, это была знаменательная ночь, если вы ее так хорошо запомнили, – насмешливо сказал я. – Видно, знаете, что в эту ночь произошло.
– Не знаю, – с досадой посмотрела на меня Надежда Викторовна.
Поняла, что в очередной раз допустила промашку… Что ж, одна из бомб сброшена удачно.
– Значит, в эту ночь Гарик никуда не уезжал?
– Нет.
– И никого не убивал?
– Нет.
– И никому не угрожал?
Это были вопросы из игры «Сбей собеседника с толку». «Какого цвета советский флаг?» – «Красного». «Какого цвета кровь?» – «Красного». – «На какой цвет светофора переходят дорогу?» Дезориентированный оппонент в девяносто девяти случаях из ста ответит, что на красный.
– И орудие убийства домой не привозил?
– Нет.
Примерно то же самое произошло и с Надеждой Викторовной. Настроенная на однозначное «нет», она попала в ловушку. Хотя, по идее, должна была ответить, что не знает, о каком орудии идет речь. Само по себе это ничего не значило. Во-первых, разговор наш не протоколировался, во-вторых, этот ответ легко было списать на погрешность восприятия. Но дело в том, что это была не первая такая погрешность. На то я и рассчитывал, что совокупность оговорок ослабит ее волю к сопротивлению.
– А куда ж он тогда его дел?
– Что дел? – спохватилась экономка.
– Орудие убийства. Что там было – топор, молоток?
– Какой топор? – недоуменно и в паническом страхе смотрела на меня женщина.
– Хотите меня запутать? – в снисходительной ухмылке скривил я губы. – Не выйдет. Вы сами во всем запутались… И дальше, поверьте, будете путаться. Потому что нет за вами правды, Надежда Викторовна, а ложь это паутина, в которой вы сейчас бьетесь, как муха. А закон – это паук, который, поверьте, щадить вас не станет. Даже если вы одумаетесь, все равно из вас высосут свободу. Лично я приложу к этому руку. Но пока еще не поздно, потому что вы еще не совсем запутались. Будьте благоразумны, Надежда Викторовна.
