И действительно, скоро такой день пришел: четыре баржи в очередной майский разлив реки привезли в их глухомань несколько тысяч человек — новых заключенных, ссыльных и вольнонаемных. Прибывшими были заполнены не только палубы, но и трюмы. Глядя, как мужчины и женщины нескончаемой вереницей сходят на берег, Леватый думал, что на Большой земле остались только больные и старики.
К осени близ лагеря выросло несколько поселков — длинные уродливые бараки появились на заболоченных берегах северной речушки, и оттуда можно было услышать не только крепкий мат мужиков, но и пронзительный младенческий крик. Даже за Полярным кругом жизнь не останавливалась ни на секунду. Наоборот, вдали от цивилизации она приобретала особую интенсивность — обычная влюбленность здесь перерастала в страсть, а вялая неприязнь раскалялась до смертельной вражды.
Беспалый добился от Леватого права свободно выходить из зоны. Частенько Тимоху видели в женских бараках, где его, словно эстафетную палочку, бабы передавали из одной комнаты в другую. Зэки, зная, куда направляется Беспалый, и не скрывая своей зависти, острили:
— Тимоша, ты уж там за всех нас потрудись на совесть, мы-то уже который год баб за титьки не держали, того и гляди забудем, чего куда пихать нужно.
Беспалый, памятуя о напутствиях братвы, не возвращался до тех пор, пока его мужское достоинство от непосильной работы не взывало к состраданию.
Беспалый был в законе.
Точнее закон старательно избегал его, подобно тому, как бывает в разлив реки, когда она осторожно обходит зубастые останцы, образовывая на пологих склонах песчаные пляжи. Но, милуясь со случайными подругами в женских бараках, Тиша не забывал о своих делах. Скоро Тимофей сумел распространить закон, а значит, и свое влияние на обитателей прилегавших к лагерю поселков. Вольнонаемные и ссыльные, проживавшие там, следуя традициям лагерей, спешили заручиться расположением молодого, но известного вора.
От внимания Леватого не ускользнул рост популярности его подопечного. Оставаясь наедине с Беспалым и угощая его дорогим армянским коньяком, Леватый по-отечески хлопал его по плечу и весело шутил:
— Резво ты пошел в разгон, Тимоша. Даже вольнонаемные и те без тебя шагу ступить не могут. Скоро все забудут, кто ты есть на самом деле, и начнут обращаться к тебе как к хозяину. — И уже совсем весело, едва сдерживая смех, Леватый добавил: — А может, тебе шпалы в петлицы вставить? Пройдет совсем немного времени, и я, глядишь, попаду к тебе в подчинение!
Николай Леватый не мог тогда предположить, что совсем недалек от истины.
Сплоченные беспризорники имели огромную власть в лагере. В один летний погожий день из рук Леватого они приняли винтовки и стали охранять своих собратьев-заключенных с той ретивостью, какая бывала свойственна разве что солдатам-срочникам первого года службы. Это нововведение Леватый объяснил прозаическими причинами: территория лагеря за последний год увеличилась втрое, число заключенных удесятерилось, а охрана оставалась прежней. Леватый расконвоировал многих зэков, которым оставалось тянуть небольшой срок, а потом в качестве эксперимента выдал им оружие для несения службы по охране и поддержанию порядка.
Невозможно представить себе более несуразное зрелище, чем заключенные под охраной таких же заключенных, как и они сами.
Тогда Тимофей даже не подозревал, что он закладывает в среде блатных новые уголовные традиции. Бывшие беспризорники, умевшие не только воровать, но и цепко держаться за жизнь, умудрились навязать свои неписаные законы не только огромному количеству раскулаченных в тридцатые годы мужиков, которых насильно оторвали от плуга, но и тертым блатным, знававшим не только лагеря и хозяйскую пайку, но и разгульную шумную волю.
И все-таки нашлась сила и против Беспалого.
Конфликт зародился в недрах одной чуть ли не самой тихой, работящей и терпеливой группы мужиков. Вырванные из привычной жизни перегибами советской власти, земледельцы Поволжья оказались среди уголовников в заполярном лагере. Мужики долго наблюдали, как верховодят блатные, потом покумекали между собой и отказались тесать каменные глыбы под надоевшие окрики уркаганов.
Все до одного староверы, кудлатые, с окладистыми бородами, они готовы были отдать жизнь за свои убеждения, подобно тому, как некогда это сделал сгоревший заживо в сосновом срубе протопоп Аввакум. Если чем и можно было поколебать упрямый мужицкий норов, так только силой логики, перед которой старообрядцы склонялись, как перед авторитетом своих древних старопечатных книг.
Хуже всего было то, что за этими мужиками стояли некоторые урки, искушенные во всех тонкостях лагерных интриг. Они науськивали староверов на новую блатную власть, установленную Беспалым с командой бывших беспризорников, и делали это с опытностью псарей, которые натравливают собак на разъяренного медведя. Не хватало всего лишь команды: «Ату!», — чтобы обиженные несправедливой властью мужики бросились рвать глотку Беспалому и его окружению.
Узнав о назревающем бунте, Беспалый неожиданно сам пришел к староверам. Его сопровождали всего два человека. Тем самым Беспалый показывал зэкам, что последний раз он испытывал чувство страха, когда выползал из чрева матери. Тимофей хозяином прошелся по бараку, толкнул плечом здоровенного парня, посмевшего преградить ему дорогу, долго молча оглядывал обитателей барака, а потом, присев на нары, глухо поинтересовался:
— О чем бунтуем, мужики? Или, может быть, корм не в коня?
В бараке наступила тишина, но ее нарушил широкоплечий крепкий дядька лет сорока пяти с сильными жилистыми руками: видно было, что для него привычно и ходить за плугом по невспаханному полю, и растаскивать гранитные глыбы.
— Что это ты вдруг о корме заговорил, Беспалый? Разве ты с нами одну баланду хлебаешь? — нахмурившись, сказал мужик. — Ты чаще в соседнем поселке бываешь, чем здесь, на зоне, за колючей проволокой. По твоей раскормленной роже видно, что жратва там жирная, а бабы теплые да сладкие.
В бараке раздались одобрительные смешки.
Беспалый, несмотря на любовь к риску, никогда не совершал безрассудных поступков и каждый свой шаг продумывал до мелочей.
Прежде чем войти в барак к староверам, он не только изучил «дела» его обитателей, но и расспросил об их привычках. Самым уважаемым среди них был бывший кулак по кличке Шмель. Шмелем его прозвали за резкий, колючий нрав и за густую шевелюру, которая черным ежиком топорщилась во все стороны на его голове. Поговаривали, что некогда Шмель был едва ли не самым большим богачом в своем уезде, нанимал работников и занимался не только хлебопашеством, но и торговлей, и ссудными операциями.
Беспалый догадывался, что именно Шмель отважится вступить в дискуссию с ним, и не ошибся. Тимофей отчетливо осознавал, что если он сумеет подчинить себе Шмеля, основательного, умного и изворотливого человека, то и остальные мужики подчинятся его, Беспалого, воле.
Теперь Тимофей чувствовал всей кожей, как изучающе смотрят на него из всех углов барака хмурые недовольные зэки, еще недавно знавшие про жизнь то, что она пахнет землей и навозом. Десятка полтора из них сгрудились вокруг Шмеля и ехидно скалились, ожидая развязки.
— Если ты желаешь, то я и тебя могу сводить по бабам, — спокойно отозвался Тимофей на реплику Шмеля. — Только за все надо платить, браток. Вот видишь эту руку, — он показал беспалую ладонь, — а вот следы от зубов сторожевых собак, — приподнял он рукав рубахи. — Я сполна заплатил за часы свободы, братишка. — Тимофей, слегка повысив голос, жестко добавил: — И я перегрызу глотку каждому, кто хотя бы попытается упрекнуть меня в этом!
На несколько секунд в бараке опять установилась тишина. Последние слова прозвучали так сурово, что десятки глаз невольно впились в лицо Беспалого, словно он должен был немедленно исполнить свое обещание.
Но Шмель лишь презрительно ухмыльнулся в ответ на слова Беспалого.
— Если ты думаешь испугать нас, так у тебя ничего не выйдет, — спокойно произнес бывший кулак. Он презирал воров и даже не пытался этого скрывать. Если бы не крепкая община староверов, что всегда стояла за его спиной, то блатные давно накинули бы ему удавку на шею да утопили бы где-нибудь в сортире. — Советская власть нас пугала и не запугала, а такому блатному, как ты, это и вовсе не под силу, будь ты хоть командиром всей российской шпаны!
Шмель сидел на нарах напротив Беспалого, опершись спиной о стену. Его большие, сильные, потрескавшиеся от работы ладони были заложены за голову. В этом положении Шмель напоминал матерого пахана, отдыхающего после сытного обеда.
Рядом со Шмелем сидели его ближайшие сподвижники — лобастые, упрямые, крепкие парни. Всем своим видом они походили на здоровенных задиристых быков, готовых кинуться на обидчика, как на красную тряпицу.
