Джейк сидел в мягком кресле и читал газету, заслонявшую от Грейс его лицо. Время от времени над газетой поднимались струйки дыма – Джейк курил трубку, – собиравшиеся под потолком в темное облако. Примерно так из-за скопления газов выглядит к полудню небо над Лос-Анджелесом.
Грейс прислонилась к стене; тело напряжено, руки крест-накрест.
– Кто это звонил? – недовольно проворчал Джейк.
– Ошиблись номером.
Извергнув очередную порцию дыма, Джейк не удержался от сарказма:
– Да? Долго же ты разговаривала, если просто ошиблись номером. Хотя ты всегда отличалась способностью с легкостью заводить новые знакомства, не так ли, Грейс?
Грейс оставила его реплику без внимания.
– Джейк?
Из-за газеты раздалось невнятное бормотание.
– Я повесила новые шторы, Джейк.
– Мне это известно. Я был здесь, когда ты наставляла своего помощника.
– Хоть бы раз ты что-то сказал.
– О шторах или о помощнике?
Грейс чуть не прикусила язык:
– О шторах.
– О да, они великолепны.
– Но ведь ты их не видел.
Джейк сложил газету и посмотрел на окно. Глаза его были пустыми, как у рыбы на рыночном прилавке.
– Они великолепны, – повторил он и снова спрятался за газету.
Грейс буквально жгла его взглядом. Представила лицо Джейка – там, за газетой. Цепочку у него на шее. И наконец – висевший на цепочке ключ.
Джейк опустил газету. Такой взгляд не почувствовать было невозможно.
– На что ты пялишься?
Грейс постаралась ответить как можно спокойнее:
– Ни на что, Джейк. Ни на что.
* * *
Солнце ударилось в горизонт и взорвалось. Небо было охвачено красно-оранжевым пламенем. Воздух остыл, успокоился, нежным своим дыханием лаская истерзанные души.
– Ну вот. Солнце заходит. – Слепой старик по-прежнему сидел на углу. Его лучший друг по-прежнему лежал рядом. Жужжали мухи. – Люди расходятся по домам, чтобы обменяться за ужином новостями. Они будут рассказывать о прошедшем дне, о жаре, о работе, будут смеяться над своими глупыми поступками. А потом займутся любовью, пока их не сморит сон, но пройдет всего несколько часов, и они побредут по новому кругу, делая все то же самое.
Джон возразил:
– Денек выдался не таким уж плохим. И мы прожили его как надо.
Старик засмеялся:
– День еще не закончился. Ночь – это тоже часть дня. Двадцать четыре часа. Они не похожи друг на друга, но равны. Просто ночью ты отпускаешь свою охрану; ночью ты видишь все в полумраке и прислушиваешься к темноте.
– Да ты отъявленный пессимист, старик, – заметил Джон, поглядывая по сторонам. Ничего. По крайней мере, ни одного «таун-кара».
– Ночь – это когда хочется спать, но духота и непонятные звуки не дают тебе забыться и ты мечешься и ворочаешься в постели. И думаешь: лучше бы уж палило солнце – мог бы хотя бы увидеть то, что пугает тебя в темноте.
Джон рассматривал свое отражение в зеркальных стеклах солнцезащитных очков старика.
– Ты боишься темноты?
– Темноты? Парень, я живу в темноте. Люди боятся того, чего не могут увидеть. Я же ничего не вижу, так что мне все равно: чмокнет ли меня красивая девчонка в щеку, лизнет ли собака, поцелует ли смерть. Мне все едино.
– Ты не боишься смерти?
Старик покачал головой:
– Мы приходим в этот мир, чтобы умереть. Ты делаешь первый вдох и получаешь смертный приговор, который будет висеть над тобой до последнего выдоха. Только ты не знаешь, когда, где и как это случится. О таких пустяках нет смысла беспокоиться.
Джон наблюдал, как солнце потихоньку уступало под натиском ночи.
– Мы несемся в потоке жизни, словно веточки в бурной реке. Нужно просто уметь наслаждаться движением. Я не прав?
Старик как-то сразу сник после этих слов.
– В общем и целом прав.
– А я так не думаю, приятель. Я не веточка. И у меня есть планы.
Старик усмехнулся:
– У всех есть какие-то планы. Я вот планировал видеть до конца моих дней. Да и ты, насколько я знаю, вовсе не собирался застревать в этом городе. Жизнь, черт бы ее побрал, зачастую вносит в наши планы свои коррективы.
– Сомневаюсь. Хотя в данном случае ты попал в точку: чего уж я действительно не планировал, так это болтаться тут столько времени. – Джон встал. – Не думаю, что мы когда-нибудь еще увидимся. Будь проще, старина.
– И тебе того же, – откликнулся старик, повернувшись на звук его голоса.
– Может, скажешь пару мудрых слов на прощание?
Старик кивнул:
– Вещи не всегда таковы, какими кажутся, – тоном ученого мужа он словно изрекал незыблемую истину. – Иногда полезно спросить себя: а стоит ли того твое дело?
Его слова подействовали на Джона гнетуще; будто на спину плеснули холодной воды. Губы разомкнулись сами собой:
– Ты много болтаешь, старик.
Джон бросил монетку в оловянную кружку слепого философа и направился в сторону городской окраины, к дому Грейс, посматривая через плечо, не едет ли «таун-кар».
Старик выждал немного, его солнцезащитные очки съехали на нос. Потом достал из кружки монетку Джона, высоко поднял и стал рассматривать в мареве заката. Двадцать пять центов. Он искоса бросил вслед Джону сердитый взгляд. Целый день нести околесицу за какой-то гребаный двадцатипятицентовик!
– Вот жмот! Дерьмо! Козел скурвленный! – Отведя душу, старик сплюнул.
Затем разбудил собаку и направился восвояси.
Грейс стояла у черного хода, тупо уставившись на неподвижный засов, словно вела с ним немой разговор.
Из глубины дома послышался крик Джейка:
– Ты чем занята, девочка? Идешь спать наконец или нет?
Грейс в нерешительности подняла руку. Стала вытягивать ее к двери и тут же отдернула, чтобы уже в следующее мгновение резко выбросить вперед – щелчок засова, дело сделано. Примерно так змея охотится за полевой мышью.
– Иду, Джейк.
Выключив свет, она растворилась в темноте.
В окне спальни, то приближаясь, то удаляясь, мелькали туманные силуэты. С улицы казалось, будто они кружатся в спонтанном сентиментальном танце. Скрытый зарослями полыни, Джон стоял напротив дома, напевая песенку: «Come On, Come On».[35]
Спустя какое-то время огни в доме погасли.
Джон подождал, пока лунный свет станет достаточно ярким, чтобы можно было разглядеть циферблат часов. Достал сигарету, прикурил.
Восемь минут. Одиннадцать. Тринадцать.
Он затоптал окурок и закурил новую сигарету. Ночь тянулась так же медленно, как и день. Сколько времени нужно, чтобы заснуть? Такому человеку, как Джейк? Человеку, который мог преспокойненько переваривать завтрак, зная, что его жена, возможно, уже мертва?
Двадцать минут.
Джон поймал себя на том, что почему-то думает о Гейл. Он толком не знал почему, но полагал, что в этом, вероятно, повинна ночь. Было прохладно, как в те вечера после раскаленных вегасовских дней, когда они, по обыкновению не спеша, возвращались домой из казино. Ее дом. Некоторое время он даже выплачивал за него часть арендной платы. Некоторое время.
Можно было бы доехать на машине, но Гейл любила гулять по ночному городу. Джон не хотел, чтобы она возвращалась одна, потому что это было опасно, мало ли что могло случиться, и еще потому, что… он заботился о ней.
Последняя мысль заставила Джона улыбнуться.
Да, он заботился о ней. В круговерти нелепой, пестрой, сумасшедшей жизни, которую он вел с момента своего вынужденного отъезда, Джон забыл о таких мелочах. Черт, как давно это было. Восемь месяцев длилась их связь, и за эти восемь месяцев Гейл стала его цыпочкой с крышей над головой. Славная и скромная женщина, к которой он заявлялся без приглашения, с которой можно было в любой момент переспать для восстановления энергии, не затраханная до изнеможения неизвестным любовником, а главное – надежный источник наличных денег, когда в них возникала потребность.
Но она не всегда была такой. Впервые увидев ее, Джон не мог не отметить, как она красива, свежа и мила. Впрочем, за восемь месяцев их совместной жизни она не растеряла ни красоты, ни свежести, ни миловидности. Просто со временем мужчины начинают воспринимать любящие женские взгляды и нежные слова как нечто само собой разумеющееся и перестают их замечать. Отчего так происходит? Джон и сам хотел бы знать. И почему мужчины вспоминают об этом, когда уже слишком поздно, когда уже другая женщина бросает на них точно такие же взгляды и говорит те же самые слова?
Так происходит всегда и всюду: у каждой цыпочки, независимо от красоты, ума, доброты, есть парень, который вдруг перестал ценить ее и ведет себя с ней по-хамски. Джону было приятно сознавать, что таких, как он, на этом свете большинство.
И еще он вспомнил, как Гейл сокрушалась о бесцельно потраченных на него восьми месяцах. Но тогда он был слишком напуган и думал только о том, как спасти свою шкуру, – тут уж не до сантиментов и бабской болтовни.
