Помощник... Ветеран...
Сколько их — ветеранов прокуратуры, отдавших силы людям!
Сколько тех, кому они помогли!
Он поднимается, всматривается в поплавок, опять садится.
— Не клюнула... Показалось... — Прищелкивает от нетерпения языком. — Вверх надо подняться, попробовать, как клюет. А? Как смотришь? Пойдем?
Собираемся, берем снасти, пожитки, идем вверх по реке. Он впереди, я за ним.
Останавливается.
— Случай вспомнил... В верховьях Лютоги как-то были. Ловили на отходы красной икры. Тампоны из капронового чулка с икрой навязали — на них и ловим: вцепится в тампон она, дернешь— твоя. А там, рядом, холмские мужики ловят. Смотрят, у нас-то клюет, а у них — нет. «Эй, мужики, — кричат, — на что ловите?» «На тампоны!» «И мы на тампоны...» «Так у вас без японского масла, поди?» — кричу и кидаю. Клюет. Подходит один из них; «Дай понюхать!» Я дал. А по морозу ловили-то, в ноябре, какой запах?! Нос отмерз давно уже у него! Нюхал, нюхал. «Точно,— удивляется. — Маслом пахнет. Дай, а?» Дал ему свой тампон один. «О! — кричит. — Есть»! Пошел и у него клев. — Хохочет. Видно, его заготовки были из тухлой икры. А рыба чует и не берет! Наши же посвежее! Потому и клевала... О-ох, — переводит дух. — Через день из Холмска звонок. От знакомого. «Слышь, Иваныч, не мог бы достать чуточку масла? Японского. Там у вас кто-то ловил с ним — наши здесь о нем только и говорят!»
Нет, действительно трудно остановить его. Работает, так за двоих; отдыхает, так с шуткой!
А что проку от медленной жизни!
Геннадий Полозов. Молоток на рояле
Это было в Москве. Вел дело следователь прокуратуры Петрушин.
Начал я с этих строк для того, чтобы окончательно истребить в себе соблазн написать историю от первого, то есть своего собственного, лица, как вроде бы сам расследовал дело. Конечно, если бы я сочинял «записки следователя», можно было бы писать и от себя лично. Но мне хотелось написать нечто документальное, а это уже налагает определенные обязательства.
Сам я немало работал следователем, а потом прокурором. Через мои руки прошло много дел: сотни, а может быть, и тысячи— не считал. Но когда возникает желание сесть за стол и описать что-нибудь из собственной практики, чтобы людям было интересно, оказывается, что писать в общем и нечего. Интересное, конечно, было — как же без этого, без этого и работать невозможно,— но интересным это было, увы, только для меня и для кучки профессионалов. А сядешь писать — и сплошная технология: нюансы квалификации преступления, процессуальные казусы— безумно интересные, но пригодные лишь для судебного бюллетеня или обобщения следственной практики.
И откуда берется у писателей эта прорва сюжетов! Неужели только из игры воображения? Ну ладно я. Может, мне просто не повезло в жизни. Но и у других, насколько я знаю, не густо с этим даром. Есть у меня друг Валерий Матвеевич. Отдал следствию намного больше, чем я. А попроси его припомнить что-нибудь из практики — и, кроме «колбасника Козырева» да еще двух-трех дел, уже хорошо известных друзьям и знакомым, ничего не вытянешь. «Колбасника Козырева» мой друг предпочитает всем остальным историям. Но не знаю, сюжет ли это... Так, для небольшого рассказа, может быть, да и то... Впрочем, судите сами.
Гражданин Козырев был человеком, давно испортившим свою репутацию. Судимым, правда, не был, но пил, забулдыжничал, пробавлялся на временных работах, потому что на постоянную его уже нигде не брали. Но в одном из продовольственных магазинов, где нехватка кадров была трагической, в Козырева поверили. Ему вручили большую корзину с одесской колбасой и послали торговать навынос. И вот стоит Козырев на углу оживленной улицы в белом халате, белой, как у врача, шапочке, весь накрахмаленный, стерильный, глубоко переживающий свое возрождение, переполненный чувством долга и материальной ответственности, и щепетильно точно отвешивает гражданам требуемые порции продукта, а получаемые деньги после тщательного пересчета складывает на дно глубокого потайного кармана под халатом. Так он торговал с десяти до одиннадцати. Подходила к середине третья корзина. И тут он забеспокоился, заволновался (водку в те времена начинали продавать с одиннадцати). Можно лишь догадываться, какая буря чувств бушевала в груди Козырева, какая происходила жестокая борьба мотивов, через какие сомнения пришлось переступить человеку. Но известно одно: в 12 часов 15 минут Козырев сорвал с себя халат и шапочку, бросил на произвол судьбы корзину с недопроданным товаром и исчез. Нашли его сильно выпившим и горько переживающим случившееся. Когда задержали, он ничего не скрывал, раскаивался. Единственное, что ни в какую не хотел признать, так это хищение колбасы, оставшейся после его бегства (корзина была обнаружена пустой).
— Но войди в мое положение, — возбужденно говорил мне друг, — на кого я ту колбасу повешу? За нее ведь должен кто-то отвечать, — и, детально анализируя объективную и субъективную стороны содеянного, доказывал, что в действиях Козырева по отношению к той брошенной на тротуаре колбасе наличествовал чистый состав хищения социалистической собственности, хотя случай не вполне типичный, поскольку нет видимого присвоения. Я тут же предложил свой вариант квалификации, приведя аргументы в пользу халатности (в данном контексте эту юридическую дефиницию следует понимать буквально, так как халат был главным признаком должностного положения обвиняемого Козырева). Спор приобретал сугубо академический характер, а сам сюжет не получал никакого развития. Кончались эти «истории» тем, что жена моего друга по требованию присутствующих решительно их прерывала и предлагала перейти к другим вопросам.
Но дело, расследованное следователем Петрушиным, мне кажется, может удовлетворить не только профессиональный интерес. Коль скоро оно попало мне в руки, хочу рассказать о нем поподробнее. Однако прежде необходимо заметить, что в реальной практике расследования редко бывает так, чтобы следователь занимался от начала и до конца только одним делом. Не получается. Приходится вести сразу несколько дел — такова жизнь. Петрушину еще повезло, он вел в этот раз всего два дела. Поэтому хочешь не хочешь, а документальный рассказ требует того, чтобы был учтен и этот фактор, иначе атмосфера расследования будет серьезно искажена. Кое-что поэтому придется рассказать и о другом деле. Итак...
Дело № 23561.
В одном из старинных московских переулков хорошо и содержательно доживала свои дни популярная в 30-е годы эстрадная певица Ланская-Грюнфельд Анна Ивановна. Время жестоко. Много ли осталось в памяти нынешнего поколения имен, блиставших в те далекие теперь годы? Пересчитаешь по пальцам. Почти забыто и это имя. В 39-м у Ланской-Грюнфельд что-то случилось с горлом, и в расцвете жизни и творчества она вынуждена была оставить сцену. Когда расследовалось дело, пришлось обращаться ко многим композиторам и другим деятелям культуры, чтобы лучше понять, что значило это имя в искусстве. Но мало кто мог его припомнить, А ведь были афиши, были выступления по радио, были статьи о ее творчестве.
Но не все забыли Анну Ивановну. В ее доме была обнаружена огромная переписка. Люди справлялись о здоровье, вспоминали с благодарностью ее концерты, просили прислать тексты ныне забытых песен и романсов, исполнявшихся певицей. И всем она отвечала, и это ее поддерживало и было делом ее жизни.
«Дорогая Александра Васильевна! С большой радостью посылаю Вам текст «Фиалок» и буду счастлива, если они украсят альбом — подарок Вашему сыну. Бесконечно тронута, что Вы мне написали, и надеюсь, наше знакомство на этом не кончится. Я прожила огромную жизнь и не потеряла любви к людям. Как хочется, чтобы всем было радостно и легко! Считаю себя очень счастливой, имея много друзей. Жизнь свою прожила с песней. Спасибо еще раз за доброе ко мне отношение. Буду ждать от Вас весточку. Разрешите Вас поцеловать. Ваша Ланская-Грюнфельд». В этом — вся Анна Ивановна.
До конца жизни Анна Ивановна оставалась деятельной, активной, доброй и приветливой женщиной. В конце войны она взяла, из подмосковного детского дома маленькую девочку — Лену Ведникову — и переиначила ее имя на свой лад — Леля. Так вдвоем и жили.
Когда Леля вошла в возраст невесты, Анна Ивановна не на шутку испугалась, что может остаться одна, но постепенно примирилась с этой мыслью и стала даже легонько подталкивать Лелю к активности, хотя и было заметно, что делалось это не очень искренне.
Леля любила Анну Ивановну, ей было хорошо в этом доме со старинной вычурной мебелью красного дерева, картинами в пышных багетах, афишами и фотографиями знаменитых артистов с дарственными надписями. В амурных делах она проявляла боязнь и неуверенность, так как была не вполне хороша собой, да и сами условия жизни в доме Анны Ивановны не очень стимулировали ее к самостоятельности.
