Шлепнувшись в грязь и моментально сгруппировавшись, он приподнялся на локтях и, держа перед собой пистолет, замер. Но тот, кто стрелял, очевидно, не в первый раз нажимал на курок — ни звука упавшего тела, ни стона не было слышно; очевидно, стрелявший, выпустив в Щукина пулю, немедленно сменил позицию.
«Неплохо, — качнулось в голове у Щукина, — приятно сознавать, что я имею дело с профессионалами. Но и я не новичок, так что…»
Окончание мысли спугнул грохот еще одного выстрела. Словно вторя ему, глухо пророкотал гром, и Щукин успел подумать, что молнии в этот раз он не увидел.
«Гроза уходит, — догадался он, — скоро все стихнет. Надо скорее выбираться отсюда».
Не медля больше ни секунды, он пополз вперед — туда, где, как он предполагал, мог находиться его невидимый противник.
Грохнуло еще два выстрела. Инстинктивно пригнув голову, Щукин ткнулся носом в грязь.
«Они меня видят, — понял он. — Ну, если не видят, то могут определить местонахождение… Надо сменить тактику».
Очередная пуля разнесла в мельчайшие осколки левую фару «Нивы» — это заставило Щукина соображать быстрее.
Он оглянулся на автомобиль, и вдруг его осенило.
«Они же находятся прямо передо мной — теперь я точно могу это определить, потому что они выдали себя выстрелами, — крутились в его голове лихорадочные мысли, — и если вернуться к машине…»
Додумывать не было времени — снова грохнули два выстрела, и пули взбили два фонтанчика грязи совсем близко к лежащему Николаю. Сквозь зубы выругавшись, он начал отползать к автомобилю. Вслед ему бабахнул еще один выстрел. На этот раз пуля легла так близко, что грязью обрызгало лицо Николая, и он вдруг ясно и точно почувствовал всю смертоносную мощь свинцового тельца.
Противник вел себя осторожно и обстоятельно. Теперь, когда Щукин вывел из строя одного из нападавших, остальные явно решили не лезть на рожон и вести огонь на поражение из какого-то укрытия. Щукина, который не мог отойти далеко от громоздящейся в кромешной темноте «Нивы», можно было разглядеть, если постараться, а сам Щукин, как ни старался, никого впереди себя разглядеть не мог — и в этом было преимущество противника.
Пригнув голову к покрывающему землю слою жидкой грязи, Щукин отползал назад.
«Был бы я один, — ожесточенно работая локтями и коленями, думал Николай, — я бы просто откатился подальше — в лесопосадки, и сидел бы там, посмеиваясь, пока они ищут меня и соображают, куда это я мог деться, подождал бы, пока им надоело… В конце концов они подумали бы, что я сбежал. Тогда они непременно выдали бы себя как-то. Или подошли бы проверить тачку. Вот тут бы я их и перещелкал… Как грецкие орехи… Но из-за этой колоды, которая возле тачки валяется, я не могу далеко отойти… И они, похоже, об этом догадались. Ну, ничего… Сейчас я вам устрою… бенефис Николая Владимировича…»
Щукин продолжал отползать назад — до тех пор, пока ноги его не наткнулись на что-то мягкое.
«Вот она, — прошипел Щукин, — колода…»
Он сгруппировался и одним махом перелетел через неподвижное тело Лили, так и лежащей в холодной грязи и бездумно смотрящей в черное небо.
Затем, держа наготове пистолет, Щукин одной рукой дотянулся через кабину автомобиля и, выждав немного, глубоко вдохнул и крепче сжал рукоять пистолета.
Потом прищурился, глядя в безнадежную темноту, где должны были находиться его противники, уверенные, что он их никак не может увидеть, и врубил передние фары.
Единственная уцелевшая фара мгновенным желтым лучом прорезала черноту и создала ослепительно желтую окружность с рваными краями.
А в самом центре этой окружности, опираясь на мокрый ствол дерева и растерянно щурясь на слепящий свет, стоял человек.
— Попался, сука, — прохрипел Щукин, раз за разом нажимая на курок…
* * *Переехав из деревни в город, Анна удивительно легко вписалась в безумную городскую жизнь. Наверное, повлияло на это то, что единственной отдушиной ее детства были «мыльные» сериалы, где импозантные длинноногие героини разъезжали в шикарных авто, купались в ваннах, размером с колхозный пруд, и влюблялись в знойных темноглазых красавцев, причем, что очень удивляло маленькую девочку Аню, совершенно не замечали, что живут в возмутительной роскоши, и абсолютно не представляли себе другой жизни.
Когда Анне исполнилось семнадцать лет, она сделала открытие, в корне изменившее основы ее миропонимания. Как-то раз в общественной бане в очередную пятницу (по субботам в единственную баню на селе ходили мужики) она заметила, что очень отличается от своих преждевременно расплывшихся и потерявших всю привлекательность юности сверстниц и почти не отличается от героинь «мыльных» сериалов, если снять с них бриллианты, дорогие шубки и умопомрачительные вечерние платья. «Это самое главное, — размышляла Анна, разглядывая себя в темном покосившемся зеркале в сыром вестибюле бани. — То, что получили от матушки-природы телевизионные женщины, досталось и мне. Не хватает только дорогих нарядов, шикарных автомобилей и темноглазых красавцев…» Исправить это досадное недоразумение в родной деревне не представлялось возможным.
Единственный завидный жених — сын председателя — был почти с младенчества оккупирован назойливыми поклонницами и уже в шестнадцать лет вынужден был жениться на ненароком забеременевшей от него двадцатидвухлетней доярке Маше.
Других достойных кандитатов в деревне не было. Более или менее здравомыслящие парни уехали в город. Дома остались только наследственные алкоголики и совсем никчемные отпрыски пастухов и навозозаготовщиков, у которых месячный заработок частенько не превышал цены автобусного билета до районного центра.
Анна после окончания школы решила продолжать учебу в городе. Родители собрали ей денег на дорогу и с огромным трудом устроили в общежитие политехнического института.
Денег на карманные расходы Анне не полагалось. Раз в месяц отец передавал со знакомыми продукты, а стипендии — когда она еще получала стипендию — Анне не хватало даже на элементарные гигиенические нужды.
Еще в школе Анна поняла, что блестящими умственными способностями она не обладает, поэтому ко второму курсу ей расхотелось постигать тонкости политехнических наук — чего зря терять время, если на этом поприще успехов она не добьется.
Живя в городе, Анна сделала второе свое открытие.
Мужчины, которых она встречала на улице, в общежитских коридорах, вели себя несколько иначе, нежели хорошо знакомые ей с детства деревенские парни — гогочущие ей вслед и отпускавшие шуточки, которые, наверное, были в ходу еще в годы мрачного средневековья. Мужская половина городского населения обращала на Анну гораздо больше внимания, чем на многих ее сверстниц, а преподаватели-мужчины выделяли ее из общей массы студентов и на зачетах ставили отличные отметки, не особенно даже вслушиваясь в ее ответ. И скоро восхищенные взгляды городских ловеласов уже не смущали Анну, а добавляли ей уверенности в том, что единственное оружие, с помощью которого она может добиться того, что с самого рождения имели незабвенные телевизионные красавицы, это ее внешность.
Анна давно заметила, что совсем не похожа на многих окружающих ее девушек и женщин, а когда, обучаясь на первом курсе политехнического института, на странице учебника истории увидела старинный портрет какой-то средневековой дамы, то поразилась удивительному сходству своего лица с гордым профилем, запечатленным на древнем холсте неведомым художником.
Под портретом Анна прочитала подпись — «Куртизанка французского короля Генриха…». Непонятное слово «куртизанка» показалось Анне загадочным и манящим отображением того, о чем она мечтала с детства. Когда она на одной из лекций попросила старенького преподавателя истории объяснить значение этого слова, он неизвестно отчего замялся и пустился в пространные рассуждения о том, что великих мира сего часто губят не происки их политических противников, а собственные человеческие слабости.
Из этих рассуждений Анна мало что поняла, но в перерыве после лекции однокурсницы все ей объяснили. В этот день Анна сделала третье и самое великое свое открытие: как оказалось, все то, что у нее в деревне обозначалось кратким и емким словом «блядство», можно назвать по-другому. И если доярку Машу, которая после своего двадцатилетия внезапно перестала соглашаться на бесконечные предложения деревенских парней сходить с кем-нибудь из них за амбар, либо на сеновал, либо на речной берег «посчитать звезды», что она раньше делала охотно и практически бескорыстно, и, решив наконец устроить свою жизнь, женила на себе малолетнего сына председателя, — если эту хорошо знакомую Анне доярку Машу из родной деревни трудно было назвать «куртизанкой», то назвать «блядью» даму со старинного портрета было совершенно невозможно.
