ветки, как сговорившись, спустились к самой тропинке и пытались выстегать глаза, трава немедленно покрылась скользкой росой, ноги на ней разъезжались как на льду.
Но все испытания рано или поздно кончаются, так что вскоре они вышли на проторенную дорожку, ведущую к жилью. Издали уже доносились обрывки мелодии, наигрываемой на гармошке, голоса далекого гулянья или уже перепалки.
Вдруг Колька навострил уши, схватил Олину руку и увлек ее с тропинки в заросли.
– Чего еще? Кто там? – удивленно прошептала она.
– Кто-то. Тихо.
Через несколько минут с тропинки, которая вела к противному берегу озера, послышались шаги. Кто-то тащился, переругиваясь, охая и бормоча, особо не заботясь о том, чтобы вести себя тихо. Ветки трещали как под лосями.
Колька успокоился: вряд ли будет так шуметь коварный негодяй, желающий остаться незамеченным.
Вскоре в сумерках можно было разглядеть две фигуры довольно скромных габаритов: одна поплотнее, другая потощее. Отдуваясь, они тащили громоздкий ящик. Причем тот, что поздоровее, шел впереди, а другой, поменьше, следовал сзади, придерживая ношу за задний край. И, судя по сдавленным возмущенным воплям, уже собирался бросить ее по адресу, известному всем лентяям и матерщинникам.
– Говорил я тебе: что даром ноги бить? – выговаривал этот скандальный. – С утра бы взяли ящик да пошли, чего бегать туда-сюда?
– С того, что у самого чеботы есть, а мне ноги в кашу стирай, – степенно разъяснял другой, – получим за труды – и с утра на толкучку. – И, подумав, добавил: – Дурак.
– Сам дурак! – взвился вздорный.
– Оба хороши, балбесы, – заявил Колька, выходя из укрытия.
– Тьфу ты, дьявол! – вздрогнул Анчутка, но ноши своей не бросил. А может, пальцы затекли, не послушались.
Раздражение его было понятно – ноша была пусть и не тяжела, но руки оттягивала. А тут еще населению приспичило поголовно проветриваться перед сном, и потому приходилось то и дело сигать в кусты, а это и налегке – дело нелегкое.
– Напугал дитятю. – Пельмень осторожно опустил свой край на землю и протянул руку: – Чего тут? Оль, как дела?
Однако Оля не была настроена вести отвлеченные беседы и потому прямо спросила:
– Что вы опять творите?
– Ничего, – неубедительно соврал Яшка, поймав быстрый взгляд друга.
– Как же – «ничего». Ящик к чему тут? – продолжала она допрос.
– Это так. Не наш. Надо, – невнятно, но внушительно ответил Пельмень. – Сами-то, между прочим, откуда идете?
– Купались. Домой двигаем.
– Тогда мы с вами, за компанию, – немедленно заявил Андрюха.
– К нам домой? – съязвила Оля, а Колька задушевно посоветовал:
– Сначала скажите, что в ящике, а то кто вас знает. Горазды вы влипать во всякое.
– Не динамит, – заверил Пельмень, а Яшка-плут сокрушенно ручками развел:
– Не можем сказать, чес-слово, но переживать нечего. Ничего опасного для обчества.
Ольга смягчилась:
– Коль, что ты вредничаешь. Пойдемте вместе, все веселее. А между прочим, что вы там…
Яшка немедленно перевел разговор на картину, которую в последний раз крутили в «Родине». Выяснилось, что ему, Яшке, она не очень пришлась по душе. Ольга тотчас принялась за разъяснительную работу. В жаре дискуссии Анчутка как бы невзначай отделался и от друга Андрюхи, и от ящика, который нести ему, лентяю по жизни, порядком надоело. Вести заумные беседы и получалось лучше, и было не в пример приятнее.
Колька, воспользовавшись ситуацией, поднял Яшкин край тары:
– Давай помогу, что ли?
Пельмень противиться не стал, так они и пошли: Яшка с Ольгой впереди, Колька с Андрюхой и ящиком – поодаль.
– Как вообще жизнь-то? – спросил как бы между прочим Пожарский, разглядев на Яшке новые кирзачи.
Пельмень степенно сообщил, что все лады, пока тепло, всегда хорошо.
– Чем промышляете?
– Да металлолом собираем. Разный, – то ли соврал, то ли правду сказал – не поймешь.
– А-а, – протянул Колька, – а на кладбище что делали? Кресты пилили, анчихристы?
Пельмень снова сплюнул:
– Да там и собирали. Разное. Ночевали там с месяц, в развалинах, в подвале. Потом свела жисть с одним чудиком, платит за вещицы всякие – подсвечники, подстаканники.
– И ящики.
– Что ящики?
– За ящики тоже платит?
– А то как же, – без тени смущения подтвердил Андрюха, – за него рупь с десяток срубить можно.
Колька решил не расспрашивать, за что это там можно срубить, – все равно или не скажет, или соврет. Ему достаточно того, что ящик пусть и здоровенный, но не особо тяжелый, стало быть, есть призрак надежды, что там не бомбы. Хотя от этих двух всего можно ожидать, вдруг у них там деревянные какие мины?
Они вместе прошли до окраины, где начинались дома.
Тут Андрюха свистнул другу:
– Эй, киношник! Не рановато задембелевал? Греби сюда.
Яшка подвел итог культурной беседе:
– Ну, в целом, послабее предыдущей работы, – интеллигентно попрощался и принял от Кольки край ящика.
– Только слышь, никому, – напомнил Пельмень на прощание.
– Что ли я западло? – возмутился Колька.
На том и разошлись. Колька проводил Олю домой, потом и сам побрел спать. Все-таки поздно, а завтра учиться.
Анчутка с Пельменем добрались до дедовой хибары. На его стороне свет не горел, на стук никто не отзывался. Подобравшись ко второй двери, опасливо постучали, как показал старик. Не открывали долго, а когда наконец отворили, возникла красивая, немного испуганная женщина, тоненькая, вся в белом, шепотом спросила:
– Вы кто?
Яшка, чуть поклонившись, отрекомендовался:
– Дед Лука велел вам получить. И по два червонца выдать. – И прибавил: – Доброго вечера вам.
– Понимаю… сюда внесите, пожалуйста.
Она посторонилась, пацаны пристроили ящик в указанное место, к стене у стола, на котором лежал ворох разноцветных бумаг, стояли краски, кисточки. За пестрой занавеской завозился, закапризничал ребенок, женщина, торопливо вынув из кармана фартука, отдала им деньги. Они поблагодарили и вышли, она последовала за ними, на улице спросила тихо, c волнением:
– Ребята, а сам-то он где?
– Не ведаем, хозяйка, – сообщил Пельмень чистую правду, Анчутка подтвердил.
…Наталья зря беспокоилась. Михаил все это время был на своей половине, все слышал и кое-что в щелку видел. Однако единственное, что ему сейчас хотелось, – это остаться наедине со своими вновь обретенными сокровищами. Стараясь не то что не шуметь – не дышать, он бережно, любовно извлекал из обертки вещицу за вещицей, располагал в одном ему понятном порядке. Каждая была добыта потом, кровью, сорванными ладонями, коленками, ногтями, каждую он знал до последнего изгиба, царапины, и каждая снова так и ластилась к рукам – и как будто не было всех этих лет, войны, голода, увечий. Он был абсолютно счастлив и ни с кем не собирался делиться этим. И за всем этим, как будто посмеиваясь, наблюдали круглыми глазами диковинные скифские
