Ахтерберг поднял руку.
– Подождите… счета и квитанции! Есть у вас их полный список?
Де Грип порылся в куче лежавших на столе бумаг.
– Три оплаченных счета за ремонт мотоцикла в начале нынешнего года. Это когда у него еще был старый. Счет из магазина мужской одежды за все эти тряпки. Гарантия на новые часы, выписана три недели назад. Счет из бара «Терминус» за три коктейля с креветками, несколько бутылок крепких дорогих вин и бутылку шампанского.
– Он, безусловно, что-то праздновал в «Терминусе» с приятелями. Надо выяснить, с кем он был.
Херстал вынул трубку изо рта и обратился к Де Грипу.
– От какого числа этот счет?
– От тридцать первого июля. Бар открывается в девять вечера. Я об этом случайно знаю, потому что…
Де Грип не кончил фразы, и воцарилась тишина.
– Тридцать первого июля, примерно между девятью и десятью часами вечера, он пил кофе у матери Волфскопа в Нордене, – подвел итог их общим размышлениям Херстал. – На кого же был выписан счет?
Эрик Ягер поднялся.
– Тут, пожалуй, что-то есть. Ступай сейчас же в «Терминус», – обратился он к Де Грипу, – и постарайся выяснить, на кого был выписан счет. Вряд ли они там придут в восторг от подобного запроса, но ты должен заставить их поломать голову. Это может быть очень важно. Далее…
Зазвонил один из стоявших на столе телефонов. Ягер нетерпеливо взял трубку. Коллеги внимательно смотрели на него. Чем дольше он слушал, тем больше мрачнел. Потом медленно положил трубку и взглянул на собравшихся.
– Это дежурный. Похоже, нашли Тресье Ламмерман.
Они уставились на него.
– Мертва? – спросил Ахтерберг. Эрик Ягер кивнул. Стало очень тихо.
К одиннадцати вечера он наконец остался один. Теплый свет настольной лампы, падавший на груду рапортов, которые ему предстояло прочитать, резко противоречил зловещему стилю, каким были изложены обстоятельства дела. Впрочем, Ягер уже привык быстро расшифровывать неясные формулировки, и это никак не мешало ему искать возможную связь между исчезновением и смертью восьмилетней девочки, происшедшими вот уже месяц назад, и убийством молодого мотоциклиста, который, наверное, не имел прямого отношения к смерти ребенка, но косвенно как-то был в этом замешан – ведь он оказался шантажистом или, во всяком случае, получил деньги за молчание, притом немалые.
Итак, целый список неясностей, смутных предположений и всяческих гипотез. Кто это утверждал, что нельзя заниматься расследованием, исходя из одних только предположений? Не он ли сам?
Впрочем, одно не вызывало сомнений: Крис Бергман не был тем славным пареньком, за какого его принимали, он был самым обыкновенным преступником, и, если исходить уже только из этого факта, можно построить массу гипотез.
Сейчас вся надежда была на телефонное сообщение ван Бёзекома, которого Эрик Ягер ожидал с минуты на минуту. Оно, быть может, даст ключ к разгадке того, что произошло.
Ему было не по себе. Не потому, что стрелки электронных часов опять подбирались к полуночи, для него такое не впервой, а потому, что он стыдился своего малодушия.
Ван Бёзеком предложил ему присутствовать при вскрытии тела Тресье Ламмерман, то есть сидеть в углу огромного холодного помещения и терпеливо ждать, пока он закончит свою работу. Но Ягер смалодушничал и отказался, а теперь ему было стыдно перед врачом, заключение которого внесет ясность в это ужасное дело. Ван Бёзеком даже не разразился обычными проклятиями насчет того, что ему «опять навязали на шею смердящий труп», на сей раз он лишил себя этой отдушины. Ведь речь шла о ребенке. Эрик Ягер отлично знал, что сердце ван Бёзекома гораздо мягче, чем можно было предположить, судя по его глотке, и именно поэтому ему было неловко, что он пошел по пути наименьшего сопротивления – сидит в своем кабинете, ведет разговоры, которые ни к чему путному не приводят, и читает донесения, которые никак не могут пролить свет на это дело, ибо в них слишком мало точных данных, позволяющих составить ясное представление о происшедших событиях.
Впрочем, он сегодня уже получил свое. Начиная с половины четвертого они стояли под жгучим солнцем среди развалин сгоревших домишек в конце Парквег, наблюдая за работой сотрудников технической бригады.
Он видел тельце девочки, запихнутое в ямку под разрушенной стеной, прикрытое кирпичами и головешками. Даже обычно невозмутимый Паркер и тот делал свои снимки, плотно стиснув зубы. От Тресье только и осталось что голубая ночная рубашонка да красная туфелька на одной ножке.
Беседовал он и с людьми, случайно наткнувшимися на другой башмачок, – бабушкой и дедом, которые весь день гуляли со своими внучками. Эти черные, обугленные горы кирпича в лучах безжалостного солнца они запомнят на всю жизнь как трагическое завершение беззаботного дня. Две маленькие девочки, еще моложе Тресье, стояли тут же, растерянные, меж тем как взрослые с серьезными лицами разговаривали о вещах им непонятных.
Думал он и о том, что все эти недели Тресье лежала там, больше чем в пяти километрах от родительского дома. Теперь стало очевидным, что окрестности города прочесали недостаточно. Развалины на Парквег были вполне подходящим местом, чтобы спрятать там труп. Редко кто проходит мимо, а если и заглядывает туда, то вовсе не затем, чтобы шарить в грудах обугленного кирпича, как маленькая Йосинтье. Впрочем, найдутся сотни других укромных местечек, где с таким же успехом можно спрятать тело, – и в самом городе, и в пригороде.
Но все же Ягера не покидало мучительное ощущение, что в поисках Тресье полиция допустила огромный просчет. Как знать, был ли ребенок мертв, когда его туда запихнули? Если девочка была еще жива, все было бы в тысячу раз ужасней.
Потом – встреча с родителями Тресье. Целый месяц этих людей терзала неизвестность – как же теперь сообщить им, что их дитя нашли мертвым?
Каким тактом надо обладать, чтобы по возможности смягчить удар!
Ягер по опыту знал: нет более тяжкой миссии, чем сообщать родителям, мужу, жене или ребенку, что с тем, кто им всего дороже, случилась беда. И все же он никогда не уклонялся от этой обязанности, понимая, что для его коллег она столь же тяжела.
После этого визита он не поехал домой обедать. Позвонил Tea и сказал, что ему некогда. Она, конечно, сразу догадалась, что это отговорка. Но только заметила: «Ну раз так, завтра мы уже в отпуск не уедем». Произнесла она эти слова спокойно, как бы констатируя факт и желая подчеркнуть, что невозможность уехать в отпуск – мелочь в сравнении с той трагедией, с которой они столкнулись сегодня. До этой минуты он ни разу не вспомнил об отпуске. Но что-то побудило его ответить самым обычным голосом: «Да нет, почему? Уедем». Что это было – факт, что он в этом году уже откладывал отпуск, или сознание, что и у полицейского силы не беспредельны?
– И ты поедешь со мной? – спросила Tea.
Он знал, что Tea имела в виду июль прошлого года, когда она с детьми уехала в Лугано, а он задержался. Через два дня она получила известие, что какой-то торговец наркотиками всадил в него пулю. Произошло это на Парквег на автостоянке возле шоферского ресторана, а сейчас не далее чем в двухстах метрах от того места, среди сгоревших лачуг – кстати, они и тогда сыграли свою роль, – нашли тело Тресье Ламмерман.
– Да, – ответил он. – Мы поедем вместе.
Ему принесли булочки и кофе. Потом он около часа провел у комиссара Хавермана и наконец поговорил с Херсталом, Де Грипом, Схаутеном и со всеми остальными.
Но, в сущности, это была пустая болтовня, поскольку ни врач, ни лаборанты еще не сказали свое слово. Если только технической бригаде есть что сказать. Пять недель дождя и сильного ветра – достаточный, даже более чем достаточный, срок, чтобы уничтожить все следы и косвенные улики.
Он хоть и ожидал телефонного звонка, но вздрогнул от неожиданности.
Звонил ван Бёзеком. Голос у него был усталый и говорил он не так лаконично, как всегда, когда, прежде чем представить официальный протокол вскрытия, являлся с отчетом, доступным даже для профанов.
Минуты через три-четыре Эрик Ягер повесил трубку и подпер голову руками. По мнению полицейского врача, смерть девочки могла наступить только в результате несчастного случая на дороге. И умерла Тресье мгновенно. Само по себе это трагично, но все же не так жутко, как они опасались. «Ребенок не мучился», – сказал ван Бёзеком.
Пытаясь мысленно восстановить события вечера тридцать первого июля, Эрик Ягер опять вспомнил о котенке, который на следующее утро, громко мяукая, бегал за сотрудниками технической бригады, пока кто-то из них не сжалился над ним и не взял к себе домой.
Может, этот котенок и был главным свидетелем? Но кошку допросить нельзя! Вот почему навсегда останется тайной, что же произошло после того, как родители Тресье в половине девятого сели в машину и уехали в Лейден. Да, Тресье тогда спала рядом с братишками в огромной постели, в этом они убедились.
