– Эх, Сергей Георгиевич, замах у вас верстовой, а шаг метровый.
– В каком смысле?
– Умный вы человек, обо всем судите. Про любовь много хорошего сказали, про смысл жизни, про счастье из кирпичиков... Глаза мне завязывали. Знаете, я вас сравнивала. Инженер знакомый на заводе есть... Примерно ваших лет. Автолюбитель, машину свою имеет. Ни поговорить с ним, ни поспорить. Про запчасти думает да про покрышки. Каждую свободную минутку выскакивает на улицу и эту машину поглаживает. Я сравнивала... Дядя Костя на нашей лестничной площадке живет, тоже ваших лет – в домино играет и телевизор смотрит. Я сравнивала... Ученого знаю, специалист по всем западным литературам, тоже ваших лет. Травы, массажи, сауны, голодания... Одного кефира может с голодухи четыре бутылки выдуть, и говорить, кроме как о своем здоровье, он ни о чем не будет. Сравнивала я, сравнивала, и досравнивалась.
– Нина, рассуди здраво. Допустим, поедешь к нему... Неужели ты веришь, что человек, совершивший несколько краж, скопивший ценности и навостривший лыжи за границу, послушает случайную очередную знакомую и придет с повинной? Чепуха!
– Сергей Георгиевич, вы про любовь, конечно, много знаете, да не все.
– Разумеется, не все.
– Про страдание забыли.
– Знаю-знаю, любовь связана со страданиями.
– Нет, не то. Вот юг многие любят: море, тепло, отдых... А сердцем к этим пляжам не прикипают, сердцем прикипают к северу, к землям тяжким и убогим. Потому что на этих землях страдали.
– Ну уж.
– Мать почему плохого ребенка любит сильнее, чем хорошего? Жалеет. Она с ним исстрадалась. Худых мужей любят больше, потому что с ними исстрадались.
– Сомневаюсь.
– Чем больше от кого-то страдают, тем сильнее любят.
– К чему ты клонишь?
– Вы про Валерия нагнетали... Преступник, бабник, такой-сякой... А вышло наоборот: чем больше говорили про него худого, тем больше я жалела. Теперь я ради его спасения на все пойду. Больше ведь некому.
– Почему же некому...
– Вы против него, милиция против, суд против... А кто же за него?
– Адвокат.
– Адвокат в суде. А кто сейчас поедет уговаривать идти с повинной?
– Да не послушает он тебя, черт возьми!
– Нет, послушает.
– Откуда такая уверенность?
– Я же говорила, что он жалостливый...
– Что же воровал и никого не жалел?
– Это в музеях, как бы ни у кого... А людей он не обижал.
– Логика! Если жалел кошек и старушек, то явится с повинной?
– Если жалел кошек и старушек, то своего будущего ребенка тем более.
– Он... знает?
– Сообщила по телефону.
– И что он?
– Сказал, чтобы я немедленно приезжала.
– А звонил все-таки зачем?
– После вашей информации уже знаю, зачем... Расспрашивал, что да как. Но только услышал про ребенка, про все забыл. Приезжай, кричит.
– И все-таки, Нина, не могу я пойти на такой риск.
– Сергей Георгиевич, я упустила... Когда услышал про ребенка, то он всхлипнул.
– Сентиментальный.
– Не сентиментальный, а несчастный. Что в этих драгоценностях? Ни семьи у него, ни дома.
– Возможно.
– Сергей Георгиевич, на вашей рискованной работе вы боитесь рискнуть?
– Дай мне подумать...
– Господи, я-то большим рискую.
– Помолчи.
– Вы уже десять минут ходите по кабинету...
– Хорошо, а если все-таки он не согласится? Должны мы такой вариант допустить...
– Тогда, значит, вы правы. Тогда он подлец.
– Тогда-тогда. Ну и что тогда?
– Тогда ловите.
– Ты его спугнешь.
– А то он сейчас не знает, что его ловят.
– Так-так.
– Опять вы ходите...
– Может, и верно попробовать?
– Если во мне сомневаетесь, то может цех поручиться.
– В воскресенье, говоришь...
– Сергей Георгиевич, только дайте мне честное слово, что со мной тайно никто не поедет и до моего возвращения вы ничего не предпримете.
– Разумеется, даю.
– И телефончик ваш на всякий случай напишите.
– Вот.
– Ну, и пожелайте успеха.
– Нина, ты осторожнее.
– Сергей Георгиевич, за меня не беспокойтесь.
– Да ты никак опять плачешь?
– Само собой вышло... Из-за своей жизни. Верно мама говорит: век протянется – всего достанется.
– Ну-ну, бодрей!
– У меня теперь и к вам тоже любовь...
– В каком смысле?
– По моей теории... Исстрадалась я за день с вами.
– Вернешься, мы еще поговорим обо всем на свете.
– До свидания, Сергей Георгиевич.
– Успеха тебе. Позвони, если будет возможность.
Ушла... Алло, Леденцов? Боря, опергруппу в Поморск отмени. Нет-нет, ничего не надо. Мне Куфелкина привезут. Нет, не Поморское УВД. Потом расскажу. Когда его привезут. Если привезут...
Трудно обозначить, что такое совесть. И все-таки наиболее краткое и самое четкое определение я слышал именно о совести... Совесть – это бог. Как формула.
У меня есть десятки доказательств существования бога, у меня есть десятки доказательств его небытия... Но в формуле «совесть – это бог» дело совсем не в боге. Много написано и сказано о том, как и откуда родилась идея о боге. Я же не сомневаюсь, что причина эта единственна, всесильна и общечеловечна – бог вышел из идеи справедливости, из тоски по справедливости.
У тебя есть, а у меня нет; ты счастлив, а я в постоянном горе; ты прожил легкую жизнь, а я тяжелую; ты здоров, а я болен... И что? Так все и останется? У тебя не убудет и мне не воздастся? Хотя бы не сейчас, не на земле, а потом, в посмертном расчете?..
И люди жаждали рассуда, люди жаждали справедливости – будь то на земле или на небе. На земле справедливости не было. А что, если ее нет и на небесах?
Самая большая несправедливость заключается в том, что бога нет. Значит, нет и судьи, который воздавал бы за хорошее и за плохое. А коли так, то нет и справедливости. Самая большая несправедливость в том, что нет справедливости. На что же уповать? Кого бояться и перед кем держать ответ? Вот тогда и родилась совесть...
Нет судьи и бога поднебесного, да есть собственная совесть. Она твой бог и твой судья.
Пишу эти слова с некоторой долей неуверенности. Кому они и для чего? В наше-то время? Не похож ли я на юную учительницу, рассказывающую беременной школьнице о любви Татьяны к Онегину? Потребитель под корень сводит природу, смысл жизни подменил товарами, человеческие отношения замещает деловыми, вместо любви насадил секс, трепетное искусство застелил эстрадным дымом... А я про совесть...
Про совесть, потому что я следователь и нахожу ее в себе, в друзьях и знакомых, в людях, и, главное, в преступниках, да в таких, с которых, казалось, скатывается она, как ртуть со стекла; находил в обстоятельствах, далеких от совести или никак с нею не совместимых.
Ну, хотя бы, каждый человек замечал, что ночные мысли отличаются от дневных. Ночные – тревожнее, мягче и поэтому глубже; ночью многое передумывается и переразрешается. Это совесть, днем задавленная суетой, пробилась к разуму.
А сны? Беспокойные и страшные, пророческие и предупреждающие... Это свободная совесть ночью бередит наше сознание.
Кто не облегчал свою душу, выговариваясь? Но почему становится легче, когда о своих горестях кому-то расскажешь? Это совесть. Ей так невмоготу мучиться в одиночестве, что она идет на простительную хитрость: как бы перекладывает часть своей ноши на внимающего. И ей сразу легчает.
А замечалось ли, что юридический язык можно заменить другим, простым и понятным? Обыскать – рыться в чужих вещах; причинить ножевые ранения – зарезать, как барана; расчленить труп – разрубить наподобие мясной туши; привести приговор в исполнение – в сущности, убить... Юристы смягчают откровенный смысл этих понятий. Потому что стыдно.
А казнь? Казалось бы, применяется она за тяжкое преступление – и, значит, справедлива; по приговору суда – и, значит, законна. Но почему казнят тайно? Почему в средневековье палач надевал маску? Запугать преступника? Зачем же, когда самое страшное у него впереди? Почему жертве завязывают глаза? Почему стараются стрелять сзади, в затылок? Почему расстреливают, как правило, сообща, строем? Совесть. Потому что стыдно (не то слово) перед жертвой; потому что ответственность за смерть хочется разделить с кем-то еще; потому что казнь, в сущности, убийство, а убийство законным никогда быть не может. Впрочем, поведаю две криминальные истории из моей практики, которые скажут о совести больше, чем умозрительные рассуждения...
1
Страсти в нас бушуют, вовлекая в отношения, в коллизии и состояния. Интеллект наш работает, замышляя, взвешивая и обдумывая. Это и есть жизнь, в которой человек делает ошибки и подлости, совершает проступки и преступления. И за все, за все-за все рассчитывается его совесть черными слезами.
