Я пошелестел бумагами и еще раз пробежал глазами протокол допроса Мишанина. Но мое сознание почти не воспринимало написанное, прислушиваясь к подступающей мысли…
По-моему, все нами крепко забываемое уходит из памяти, но не из сознания; оно, нами забываемое, сперва превращается в жизненный опыт, а затем в нечто неизмеримое и тончайшее, зовущееся интуицией. Не есть ли интуиция концентрированным жизненным опытом? Говорят, что авиаконструктор Туполев как-то оглядел готовый самолет и сказал: «Нет, не полетит». И не полетел.
Все это шло мне на ум потому, что я не верил в судебную перспективу начатого дела, хотя не допросил ни второго свидетеля, ни подозреваемого. Так бывает: вроде бы и состав преступления есть, и доказательства, и виновный известен, и с коллегами десять раз советовался, а все равно знаешь, что в суде дело рассыплется, как песочное.
Лалаян опоздала на сорок минут. Заполняя лицевую сторону протокола допроса, я все ждал намека на извинение. Но она тоже ждала – моих вопросов.
– Чарита Захаровна, расскажите поподробнее суть вашей жалобы.
Она вздохнула так глубоко, что ее дыхание через стол долетело до меня. Не знаю, что она вдыхала, но выдыхала какие-то приятные духи, отдаленно напоминающие запах жасмина.
– Мирон Смиритский обманул меня на тысячу рублей, – с хрипловатой угрозой, видимо, в адрес Смиритского, – заявила Лалаян.
– Так. Где с ним познакомились?
– Не помню, кто дал адрес… Это неважно, человек он в городе известный.
– Чем?
– Лечит прикосновением рук. Предвидит повороты судьбы. Духовно общается на расстоянии…
– При помощи рации, что ли? – не удержался я.
– При помощи биоволн.
– Вы, тридцатилетняя женщина с высшим образованием, во все это верите?
– Смиритский многим помог. Лично я в него поверила, когда увидела, как он обедает.
– А как он обедает? – спросил я с заметным интересом, чувствуя непроходящую изжогу.
– Принесли ему суп. Он достал золотое кольцо на ниточке и подержал его над тарелкой. Колечко отклонилось, Смиритский есть не стал, придвинул к себе второе, мясо с картошкой. Колечко опять качнулось. Тоже есть не стал. Взял кашу со сливочным маслом, подержал колечко. Оно вновь отклонилось. Заказал тертую морковь. Представьте себе, кольцо не шелохнулось. Тогда он съел. Сама видела. Чем объяснить движение колечка?
– Может быть, паром от горячей еды? – с долей ехидцы предположил я, позавидовав Смиритскому, у которого от таких обедов изжоги наверняка не бывает.
– Теперь этим наука занимается. По телевидению показывали, как женщина биополем катала шарик. Я и сама сталкивалась с прикосновением духа…
– В каком смысле?
– Мне звонил умерший первый муж.
Я замолчал, кажется, навсегда и походил на вдруг обесточенный прибор, который работал-работал да перестал. Но Лалаян никто не обесточивал, сонм колечек прически живенько подрагивал. Ее мистическое сообщение требовало и мистического вопроса. Мне же ничего не шло в голову, кроме неуместного любопытства, как отнесся второй муж к звонку первого, воскресшего?
– Чарита Захаровна, покойник звонил… по телефону?
– Да, тихий одиночный звонок. Слабенькое треньканье. И так несколько раз. Я взяла трубку и услышала всего одно слово, сказанное голосом первого мужа: «Чарита…» И все.
– Вы кому-нибудь об этом говорили?
– Смиритскому. Он объяснил, что дух первого мужа отслоился от планетарного духа, чтобы пообщаться со мной.
– Про Бена Кьюкера знаете? – хмуро спросил я.
– Из компании Смиритского?
– Из Америки, порчун.
– Ворчун?
– Порчу взглядом напущает.
– В Америке не была.
Кажется, не умела скрывать чувства и заявительница: на мое приземленное понимание биополя и на это «напущает» она раздраженным жестом провела рукой по смугловатому лбу. Прическа накренилась, эта прическа… У Лалаян были темные волоокие глаза, правильный носик и мягкие, опухшие губы; но все это удавалось рассмотреть только при некотором напряжении, потому что и черты лица, и даже фигура под стогоподобной прической как бы уже не имели значения – мой взгляд не сразу отыскивал ее лицо, упираясь в сплетение мелких черных колечек.
– Меня, товарищ следователь, сейчас интересует только одно… Привлечь Смиритского за мошенничество и вернуть свои деньги.
– Каким образом он вас обманул?
– Мирон Яковлевич сфотографировал моего отца и продал мне фотографию за тысячу рублей.
Видимо, я чего-то не понял; есть люди, которые в цепи разговора пропускают некоторые логические звенья.
– Чарита Захаровна, повторите еще раз…
– Смиритский сфотографировал отца и продал мне карточку за тысячу рублей.
– Фотопортрет?
– Черно-белая, шесть на девять.
– Тогда почему так дорого?
– Фотография с тенью.
– Ага, – вроде бы согласился я с баснословной ценой за тень. – С тенью… Какой?
– Темной.
– Разумеется, с темной; белых теней, наверное, не бывает.
– С белой тенью стоило бы дешевле, – объяснила Лалаян.
Я заглянул под прическу. Нет, не шутит: волоокие глаза суровы, носик прям, губы припухли.
Следователь обязан знать всё, я убедился в этом – еще в первый год работы, при первом же осмотре трупа. Дело в том, что знать толк в одежде и следовать моде я полагал занятием для мужчин никчемным. Но, начав в протоколе описывать одежду погибшего человека, я вдруг понял, что у меня нет ни слов, ни понимающего взгляда; указал лишь название да цвет – пиджак мужской, черный. Ни сорт материи, ни покроя, ни фасона, ни подкладку… Или вот еще: однобортный или двубортный? Пришлось учить разрезы и вытачки, набивные ситцы и всякие поплины…
И теперь мне никак не хотелось признаваться этой гордой женщине, что не разбираюсь в тонкостях фотографии. Почем нынче эти тени и почему черная дороже белой? Сижу днями в кабинете, на выставки художников и на всякие вернисажи не хожу. Может быть, зародилось какое-нибудь новое направление в художественной фотографии с непомерно дорогими тенями? Впрочем, был я в музее и не так давно, когда Алик-живописец одурманил смотрительницу и вырезал из рамы натюрморт «Лимон и две груши».
– Чарита Захаровна, я плохо разбираюсь в фотографии, поэтому задам еще вопросы… Чего тень-то такая дорогая?
– Потому что Смиритский мошенник!
– Не платили бы.
– Деньги взял вперед.
– Зачем дали? И почему Смиритский, а не фотограф?
– Мне придется сделать небольшое отступление…
– Сделайте, а то я ничего не понимаю.
Лалаян опять провела рукой по лбу; теперь я знал, что это не досадливый жест – упругие колечки се волос падали на лоб и щекотали кожу. Каждый подобный взмах гнал по кабинету сладкую волну увядающего жасмина.
– Моему отцу шестьдесят пять лет. Здоровье у него неопределенное. Может умереть сегодня, а может прожить еще двадцать лет. Тут не угадаешь.
– Понял: вы решили сделать фотографию на память?
– Таких фотографий в доме навалом.
Но мне уже открылось кое-что другое: нет, не я непонятливый, а эта Лалаян по какой-то причине не решается говорить правды.
– У отца республиканская пенсия, двухэтажная дача, трехкомнатная кооперативная квартира… Машина, которой он не в силах управлять. Между прочим, работал директором крупного объединения.
– Чарита Захаровна, ну а если бы отец работал директором мелкого предприятия? Какое это имеет отношение к фотографии?
– Мне перевалило за тридцать! – вдруг вспыхнула Лалаян. – Первый муж умер, со вторым развелась. Должна я позаботиться о себе?
Среди прочих признаков ума логику я почитаю за первейший. Бывает, что неумного человека допрашивать труднее, чем лживого. К чему она сказала о потерянных мужьях и заботе о самой себе?
– Разумеется, – надумал я поддакнуть.
Это ее подбодрило – Лалаян потянулась ко мне через стол, видимо, для доверительного разговора, отчего прическа, как Пизанская башня, сильно накренилась, обещая упасть на меня.
– Смиритский по фотографии узнает о приближении смерти.
– По любой?
– Только если сам фотографирует.
– Как же узнает?
– Под действием его биотоков на фотографии появляется тень.
– Тень – кого?
– Того, кого фотографируют. За спиной стоит.
– Ну и что она значит?
– Если белая тень, то человек будет жить. Если черная, да еще рядом, то скоро умрет.
– Итак, Смиритский сфотографировал вашего отца…
– Да, за тысячу рублей.
– Какая же вышла тень?
– Черная, за самой спиной. Мирон Яковлевич сказал, что проживет отец не больше двух месяцев.
– Умер?
Вместо ответа Лалаян усмехнулась злорадной усмешкой, скривившей ее пухлые губы.
В человеческой психике – в моей, по крайней мере, – есть какая-то нравственная застава, независимая от сознания. Сколько раз замечал, как где-то далеко, чуть ли не в глубинах космоса, туманно забрезжит догадка о чем-нибудь мерзком – и тут же наткнется на эту заставу, и пропадет опять в своих глубинах. Выходит, что совесть как бы защищается от плохого, как бы требует доказательств этой догадки от сознания. От меня то есть. Можно сказать проще: я не поверил интуиции. И эта отринутая догадка толкнула на прямые вопросы.
